Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Рандаль. Только полторы тысячи фунгов?

Франк. Только; да еще за семь огромных ящиков сигар, которых ты ни за что на свете не стал бы курить, – за три пипы вина, которого никто не хочет пить и за огромного медведя, привезенного из Гренландии, собственно для одного только жиру.

Рандаль. По крайней мере этим медведем ты можешь рассчитаться с своим парикмахером.

Франк. Я так и сделал, – и слава Богу, что он взял с моих рук это чудовище: чуть-чуть не изломал у меня двоих солдат и грума. Знаешь ли что, Рандаль, прибавил Франк, после минутного молчания: – я имею сильное желание откровенно представит отцу мое весьма неприятное положение.

Рандаль (торжественно). Гм! вот как!

Франк. Что же? неужли ты насчитаешь этого за самое лучшее средство? Мне никогда не сберечь требуемой суммы денег, никогда не выплатить мне всех долгов; они увеличиваются как снежный шар.

Рандаль. Судя по разговору сквайра, мне кажется, что с первого взгляда его на твои дела ты навсегда лишишься его благоволения. А для матери твоей это будет сильным ударом, особливо после того, как она полагала, что суммы, которую я недавно привез тебе, весьма достаточно для удовлетворения всех твоих кредиторов. Не уверь ты ее в этом, и тогда было бы совсем, другое дело; но – посуди сам – равнодушно ли перенесет подобное обстоятельство женщина, которая ненавидит ложь, и которая при мне говорила сквайру: «Франк пишет, что это совершенно очистит его от долгов; при всех своих недостатках, Франк никогда еще не говорил лжи.»

– О дорогая маменька! Мне кажется, как будто я слышу тебя! вскричал Франк, с глубоким чувством. – Впрочем, Рандаль, я не сказал ей лжи: я не говорил, что эта сумма покроет все мои долги.

– Ты уполномочил меня и просил сказать ей это, отвечал Рандаль, с суровой холодностью: – и пожалуста не вини меня, если я поверил тебе.

– Нет, нет! Я говорил только, что сумма эта в настоящее время облегчит меня.

– Очень жаль, что я не умел понять тебя: подобные ошибки могут повредить моей чести. Прости меня, Франк, и на будущее время не проси моей помощи. Ты видишь, что, при всем моем желании сделать для тебя лучшее, я ставлю самого себя в весьма неприятное положение.

– Если ты покинешь меня, мне останется одно средство: идти и броситься в Темзу, сказал Франк, с глубоким отчаянием: – рано или поздно, но отец мой узнает мои нужды. Уже евреи грозят мне идти к нему. Чем дальше откладывать, тем ужаснее будет объяснение;

– Я не вижу причины, почему твой отец должен знать положение твоих дел; и мне кажется, ты мог бы разделаться с ростовщиками и отделаться от векселей, заняв деньги у других лиц на более выгодных для тебя и легких условиях.

– Каким же образом? вскричал Франк с горячностью.

– Очень просто. Казино записано на тебя, следовательно ты можешь занять под залог его хорошую сумму, с тем, чтобы уплату произвесть, когда это именье перейдет в полное твое владение.

– То есть при кончине моего отца? О нет, нет! Я не могу равнодушно подумать об этом оледеняющем кровь рассчете на смерть родителя. Я знаю, что это делается сплошь и рядом, – знаю многих своих товарищей, которые делали это; но они не имели таких великодушных родителей, каких имею я; даже и в них этот поступок приводил меня в ужас и возмущал мою душу. рассчитывать на смерть отца и извлекать выгоды из этого рассчета – это для меня кажется чем-то в роде отцеубийства, – это так ненатурально, Рандаль. Кроме того, неужели ты забыл, что говорил мой отец, со слезами, «никогда не рассчитывай на мою смерть; я терпеть не могу этого.» О, Рандаль! пожалуйста не напоминай мне об этом.

– Я уважаю твои чувства, но все же мне кажемся, что посмертное обязательство, которое тебе удастся заключить, ни одним днем не сократит жизни мистера Гэзельдена. Впрочем, действительно, выкинь из головы эту идею: нам нужно придумать какой нибудь другой план. Да вот что, Франк! ты весьма недурен собой, ожидания твои обширны, почему бы тебе не жениться на женщине с прекрасным капиталом.

– Какой вздор! воскликнул Франк, и яркий румянец разлился по его щекам. – Ты знаешь, Рандаль, что в мире существует одна только женщина, о которой я постоянно думаю, и которую люблю так пламенно, что, при всей моей ветренности, свойственной молодым людям, мне кажется, как будто все другие женщины потеряли всякую прелесть. Сию минуту я проходил по улице Курзон, собственно затем, чтоб взглянуть на её окна….

– Ты говоришь о маркизе ди-Негра? Я только что простился с ней. Правда, она двумя-тремя годами старше тебя; но если ты можешь перенесть это несчастье, то почему бы тебе не жениться на ней?…

– Жениться на ней! вскричал Франк, крайне изумленный, и в то же время весь его румянец уступил место мертвенной бледности. – Жениться на ней! ты говоришь это серьёзно?

– Почему же и нет?

– Впрочем, даже если она, при её совершенствах, при её красоте, – даже еслиб она согласилась на мое предложение, ты знаешь, Рандаль, ведь она беднее меня. Она откровенно призналась мне в этом. О, какая благородная душа у этой женщины! и кроме того…. ни отец мой, ни мать не согласятся на это. Я уверен, что они не согласятся.

– Вероятно, потому, что она иностранка?

– Да…. отчасти потому.

– Однакожь, сквайр согласился выдать свою кузину за иностранца.

– Это совсем другое дело. Он не имел никакого права над Джемимой; иметь невестку иностранку – опять другое дело; у моего отца, ведь ты знаешь, понятия чисто английские… а маркиза ди-Негра, в строгом смысле слова, иностранка. В его глазах даже самая красота её будет говорить против неё.

– Мне кажется, что ты весьма несправедлив к своим родителям. Иностранка низкого происхождения – актриса, например, или певица – без всякого сомнения, вызвала бы сопротивление на твой брак; но женщина, подобная маркизе ди-Негра, такого высокого происхождения, с такими сильными связями….

Франк покачал головой.

– Не думаю, чтобы отец мой хоть сколько нибудь обратил внимания на её связи. Он одинаково смотрит на всех иностранцев вообще. И потом, ты знаешь, – и голос Франка понизился почти до шепота, – ты знаешь, что одна из самых главных причин, по которой она становится для меня неоцененною, обратилась бы в непреодолимое препятствие со стороны устарелых обитателей родительского крова.

– Я не понимаю тебя, Франк.

– Я люблю ее еще более, сказал молодой Гэзельден, выпрямляясь и придавая лицу своему и своей осанке отпечаток благородной гордости, которая, по видимому, ясно говорила о его прямом происхождении от рыцарей и джентльменов: – я люблю ее тем более, что свет умел оклеветать её имя, потому что я верю, что она непорочна, что она оскорблена. Но поверят ли этому в доме моего отца, – поверят ли этому люди, которые не смотрят на предметы глазами влюбленного, которые провели большую часть своей жизни в непреклонных английских понятиях о неблагопристойности и излишней свободе континентальных нравов и обычаев, и которые охотнее верят всему худшему? О нет, я люблю, я не могу противиться этой любви – и к этому не имею ни малейшей надежды.