Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Леви, сколько мне можно иметь денег на год?

– Свободная часть имения весьма незначительна. Любезный мой, этот последний выбор был настоящий чорт. Вам нельзя вести свои дела подобным образом.

«Любезный мой!» Барон Леви называл Одлея Эджертона по дружески – «любезным». И Одлей Эджертон, может статься, не видел ничего странного в этих словах, однако, на губах его показалась презрительная улыбка.

– Я и не должен бы вести их так, отвечал Эджертон, и презрительная улыбка уступила место мрачной. – Во всяком, случае, именье дает еще по крайней мере пять тысячь фунтов.

– Едва ли. Я бы советовал вам продать его.

– В настоящее время я не могу продать его. Я не хочу, чтобы все заговорили: Одлей Эджертон раззорился, его именье продается.

– Конечно, очень жаль будет подумать, какими богатствами владели вы и могли бы владеть еще!

– Мог бы владеть еще! Это каким образом?

Барон Леви взглянул на массивные красного дерева двери, – толстые и непроницаемые двери, какие и должны быть в кабинете государственного человека.

– Очень просто: вы знаете, что с тремя вашими словами я мог произвесть такое действие на коммерческие банки трех сильных государств, которое доставило бы каждому из нас по сотне тысячь фунтов. Мы бы тогда легко рассчитались друг с другом.

– Леви, сказал Эджертон холодным тоном, хотя яркий румянец разливался по всему лицу его: – Леви, ты бездельник: это доказывает твое предложение. Мне нет дела до наклонностей других людей, не хочу заглядывать в совесть их; но сам я не намерен быть бездельником. Я, кажется, уже давно сказал тебе это.

Барон захохотал, не обнаруживая при этом ни малейшего неудовольствия.

– Делать нечего, сказал он: – хотя вы не имеете ни лишнего благоразумия, ни учтивости, однако, придется мне выдать вам денег. Впрочем, не лучше ли будет, прибавил Леви, стараясь придать словам большую выразительность: – занять потребную сумму, без всяких процентов, у вашего друга лорда л'Эстренджа.

Эджертон вскочил, как будто его ужалила змея.

– Не намерены ли вы упрекать меня! воскликнул он, грозно. – Не думаете ли вы, что я получаю от лорда л'Эстренджа денежные награды! Я!

– Позвольте, успокойтесь, любезный Эджертон; мне кажется, я имею право думать, что милорд не так дурно понимает теперь о том ничтожном поступке в вашей жизни….

– Замолчи! воскликнул Эджертон, и черты лица его судорожно искривились: – замолчи!

Он топнул ногой и пошел по комнате.

– Краснеть перед этим человеком! невнятно и с сильным волнением в душе произносил он эти слова. – Это унижение! наказание!

Леви устремил на него внимательные, полные злых умыслов взоры. Эджертон вдруг остановился.

– Послушай, Леви, сказал он, с принужденным спокойствием:– ты ненавидишь меня, – за что? я не знаю. Я никогда не вредил твоим замыслам, никогда не думал мстить тебя за неисправимое зло, которое наделал ты мне.

– Зло! и это говорит человек, который так близко знает свет! Зло! Впрочем, пожалуй, если хотите, называйте это злом, возразил Леви, боязливо, потому что лицо Одлея принимало страшное выражение. – Но кто же, как не я, исправил это зло? Довелось ли бы вам жить в этом великолепном доме и иметь такую огромную власть над нашим государством, если бы я не принимал в этом участия, еслиб не мои переговоры с богатой мисс Лесли? Еслиб не я, чем бы ты был теперь, – быть может, нищим?

– Ты лучше бы сказал, чем я буду теперь, если останусь еще в живых? Тогда я бы не был нищим; быть может, я был бы беден деньгами, но богат…. богат всем тем, без чего теперешняя моя жизнь пуста и безотрадна. Я никогда не гнался за золотом, а что касается боиатства, большая часть его перешла уже в твои руки. Потерпи еще немного, и все будет твое. А теперь и я должен сказать, что в целом мире есть один только человек, который любил и любит меня с ребяческих лет, и горе тебе, Леви, если ему доведется узнать, что он имеет право презирать меня!

– Эджертон, любезный мой, сказал Леви, с величайшим спокойствием: – напрасно ты грозишь мне. Согласись сам, какая будет мне прибыль, если я начну сплетничать перед лордом л'Эстренджем? Касательно того, что я презираю вас, это вздор, чистейший вздор! Вы браните меня за глазами, пренебрегаете мною в обществе, отказываетесь от обедов моих и не приглашаете на свои, но, несмотря на то, я должен сказать, что нет в мире человека, которого бы я так искренно любил, и для которого не был бы готовь во всякое время оказать услугу. Когда вам понадобятся пять тысячь фунтов?

– Быть может, через месяц, а быть может, через два или три.

– Довольно. Будьте спокойны: в этом отношении положитесь на меня. Не имеете ли еще других приказаний?

– Никаких.

– В таком случае прощайте…. Да вот кстати: как вы полагаете, велик ли доход приносит Гэзельденское поместье, само собою разумеется, свободное от всех долгов?

– Не знаю, да и не вижу необходимости знать. Не имеешь ли ты и на это каких нибудь видов?

– Вот это прекрасно! мне очень приятно видеть, как поддерживаются родственные связи. Я только и хотел сказать, что мистер Франк, по видимому, весьма расточительный молодой джентльмен.

Прежде чем Эджертон мог отвечать, барон приблизился к дверям и, сделав поклон, исчез с самодовольной улыбкой.

Эджертон оставался неподвижным среди одинокой комнаты. Скучна была эта комната, – скучна и пуста от стены до стены, несмотря на потолок, украшенный рельефами, и на мебели редкого и прекрасного достоинства, – скучна и безотрадна: в ней не было ни одного предмета, обличавшего присутствие женщины, ни следов беспокойных, беспечных, счастливых детей. Посреди её стоял один только холодный, суровый мужчина.

– Слава Богу! произнес он, с глубоким вздохом: – это не на долго, это недолго будет продолжаться.

Повторив эти же самые слова, он механически запер бумаги и моментально прижал руку к сердцу, как будто его вдруг прокололи насквозь.

– Итак, я должен скрыть свое душевное волнение! сказал он, с грустью покачав головой.

Через пять минут Одлей Эджертон находился уже на улицах; его стан был по-прежнему строен, его поступь тверда.

– Этот человек вылит из бронзы, сказал предводитель оппозиционной партии, проезжая с своим другом мимо Эджертона. – О! чего бы я не дал, чтоб иметь его нервы.

Немалого труда стоило Джакеймо убедить своего господина поселиться в доме, рекомендуемом Рандалем. Это происходило не потому, чтобы подозрения изгнанника простирались далее подозрений Джакеймо, то есть, что участие Рандаля в положении отца возбуждалось весьма натуральным и извинительным влечением к дочери: нет! но потому, что итальянец был чрезмерно горд – порок весьма обыкновенный между людьми в несчастии. Ему не хотелось быть обязанным чужому человеку, он не хотел видеть сожаления к себе в тех людях, которым известно было, что в своем отечестве он занимал довольно высокое положение. Эти ложные понятия о сохранении своего достоинства усиливали любовь Риккабокка к своей дочери и его ужас к своим врагам. Умные и добрые люди, при всех своих дарованиях, при всей своей неустрашимости, пострадав от злых людей, часто составляют весьма ложные понятия о силе, которая одержала верх над ними. В отношении к Пешьера, Джакеймо питал в душе своей суеверный ужас, а Риккабокка, хотя и нисколько не преданный суеверию, но все же при одной мысли о своем враге чувствовал, как по всему его телу пробегала лихорадочная дрожь.