Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Этот забор, эти поля – о, как ясно припоминал их Леонард! Но где же Гэлен? Неужели ей не суждено уже более взглянуть на эти места?

– Если позволите, и я пойду с вами, сказал Леонард. – И, пока вы осматриваете больного, я погуляю подле ручья, который должен протекать здесь.

– Подле Брента? а вы знаете его? О, еслиб вы послушали моего пациента, с каким он увлечением говорит о нем и о часах, проведенных им на берегах его за рыбной ловлей, – право, вы тогда не знали бы, что вам делать – смеяться или плакать. В первый день, как его привезли сюда, он хотел выйти и еще раз попробовать изловить своего демона-обольстителя – одноглазого окуня.

– Праведное небо! воскликнул Леонард. – Неужели вы говорите о Джоне Борлее?

– Да, это его имя; действительно мой пациент Джон Борлей.

– И он доведен до этого? Вылечите его, спасите его, если только это в человеческой власти. В течение двух последних лет я всюду искал его, и тщетно. Я хотел помочь ему, я имел деньги, имел свой дом. Бедный, заблужденный, знаменитый Борлей! Возьмите меня к нему. Вы сказали, что нет ни малейшей надежды на его выздоровление?

– Я не говорил этого, отвечал доктор. – Наука и искусство могут только помочь природе, и хотя природа постоянно старается поправить вред, который мы причиняем ей, но, несмотря на то, когда одежда желудка износилась, природа, как и я, становится в тупик. Вы ужь в другой раз расскажете мне о своем знакомстве с Борлеем, а теперь пойдемте к нему в дом. Посмотрите, с каким нетерпением он ждет меня, поглядывая из окна.

Доктор отворил калитку садика, принадлежавшего скромному коттэджу, в который бедный Борлей бежал из квартиры Леонарда. Медленным шагом и с тяжелым сердцем Леонард печально следовал за доктором – взглянуть на руины того, чей ум придавал блеск и славу шумным оргиям и вызывал гром рукоплесканий. Увы, бедный Йорик!

Одлей Эджертон в глубоком раздумьи стоит у камина. Перемена министерства неизбежна, и Эджертон не предвидит никакой возможности занять, при наступающих выборах, место в Парламент. Мысли, одна мрачнее другой быстро сменялись в его изображениях. Для этого человека занятие государственными делами составляло необходимое условие его существования, тем более теперь, когда оно служило единственным средством в удовлетворению потребностей жизни, когда он видел неизбежное разорение. Он знал, что от барона Леви зависело во всякое время наложить запрещение на его недвижимое имущество, что от этого человека зависело выпустить в свет обязательства и векселя, которые так долго хранились в шкатулках из розового дерева, украшавших кабинет услужливого ростовщика, что от него зависело овладеть самым домом Одлея, и, наконец, обнародовать в газетах о публичной продаже «богатого имущества и драгоценных вещей высокопочтеннейшего Одлея Эджертона». Впрочем, основываясь на совершенном знании света, Эджертон был уверен, что Леви не прбигнетх к подобным мерам, пока будет видеть, что Одлей все еще впереди всех в политической войне, пока будет видеть, что для Одлея не совершенно еще утрачена надежда на возвращение своего могущества, быть может, в беспредельное число раз сильнее прежнего. Леви, которого ненависть Одлей угадывал, все еще считал его за человека или нелишенного последней помощи, или слишком сильного, чтобы открыто начать с ним войну и надеяться на победу. «Еще на один бы год остаться в Парламенте, произнес непоколебимый Одлей, сжимая рукой левый бок: – и тогда, быть может, дела мои приняли бы благоприятный оборот. Если нет, то все же я спокойнее бы умер облеченный властью, и только тогда бы узнали, что я нищий, и что я искал от своего отечества одной только могилы.»

Едва эти слова замерли на устах Одлея, как в уличную дверь раздались два громких удара, один за другим, и через несколько секунд в кабинет Одлея явился Гарлей; но почти в то же время к Одлею подошел лакей и доложил о приезде барона Леви.

– Попроси барона подождать, если ему не угодно назначить время для другого визита, сказал Эджертон, едва заметно меняясь в лице. – Ты можешь сказать ему, что я теперь занят с лордом л'Эстренджем.

– Я полагал, что ты навсегда отвязался от этого обольстителя юности, сказал Гарлей. – Я помню, в веселую пору жизни, ты часто водился с ним, но теперь, не думаю, чтобы ты нуждался в деньгах; а если нуждаешься, то зачем же забывать, что Гарлей л'Эстрендж всегда к твоим услугам?

– Мой добрый Гарлей! вероятно, он пришел переговорить со мной о выборах. Он необыкновенно сметлив в этих щекотливых делах.

– Я пришел сам именно по этому же делу и требую перед бароном первенства. Я не только слышал в обществе, но и читал в газетах, что какой-то Дженкинс, картавый оратор, и лорд Вигголин, недавно сделанный членом Адмиралтейства, непременно будут выбраны от города, которого ты был представителем. Правду ли я говорю?

– Я полагаю, что они займут мое место без малейшего сопротивления. Продолжай, мой друг.

– Поэтому отец мой и я условились упросить тебя, ради старинной нашей дружбы, быть еще раз представителем Лэнсмера.

– Гарлей! воскликнул Эджертон, меняясь в лице, но уже заметнее, чем при докладе о зловещем приезде барона Леви: – Гарлей! я решительно не могу принять такого предложения.

– Не можешь! Почему же? И что с тобой делается, Одлей? ты так взволнован, сказал Гарлей, крайне изумленный.

Одлей молчал.

– Я сообщил эту идею двум-трем бывшим министрам, и они единодушно советуют тебе принять наше предложение. Даже моя мать вросила передать тебе, что она очень, очень желает, чтобы ты возобновил к нашему местечку прежние отношения.

– Гарлей! снова воскликнул Эджертон, устремив на умоляющее лицо своего друга пристальный взор, в котором отражаюсь сильное волнение души. – Гарлей! еслиб в эту минуту ты мог читать в душе моей, ты бы сказал…. ты бы….

Голос Одлея задрожал, и твердый, непоколебимый человек тихо склонил голову на плечо Гарлея, и судорожно сжал его руку.

– О, Гарлей! потеряй я твою любовь, твою дружбу – и для меня ничего бы не осталось в этом мире.

– Одлей! дорогой мой Одлей! ты ли говоришь мне это? тебя ли я слышу, моего школьного товарища, моего друга, которому я доверял все свои тайны?

– Да, Гарлей, я сделался очень слаб, – слаб телом и душой, сказал Эджертон, стараясь улыбнуться. – Я не узнаю себя…. не узнаю в себе того человека, которого ты так часто называл стоиком и сравнивал с «железным человеком», в поэме, которую любил читать в Итоне.

– Но даже и тогда, мой Одлей, я знал, что под железными ребрами того человека билось горячее сердце. Я часто удивляюсь теперь, каким образом протекла твоя жизнь, не испытав мятежных страстей. Оно и прекрасно! жизнь твоя была счастливее моей.