Эдвард Бульвер-Литтон - Король англосаксов

– Я боюсь, что супруг мой не совсем здоров, если говорит со мной так задушевно. Граф слегка улыбнулся.

– Да, ты права, жена, – ответил он ей, – уж несколько недель, хотя я не говорил об этом ни полслова, чтобы не пугать тебя, у меня шумит как-то странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.

– О, Годвин, милый муж! – воскликнула Гита с непроизвольной нежностью. – А я, слепая женщина, и не могла угадать причины твоей странной, внезапной перемены в обращении со мной! Но я завтра же схожу к Хильде: она заговаривает все людские недуги!

– Оставь Хильду в покое, пускай она врачует болезни молодых, а против старости нет лекарств и волшебниц… Выслушай меня, Гита, я чувствую, что нить моей жизни смоталась и, как сказала бы Хильда, «Фюльгия предвещает мне скорое расставание со всей моей семьей»… Итак, молчи и слушай. Много великих дел совершил я в прошедшем: я венчал королей, я воздвигал престолы и стоял выше в Англии, чем все графы и таны. Не хотелось бы мне, Гита, чтобы дерево, посаженное под громом и под бурей, орошаемое кровью, увяло и засохло после моей кончины.

Граф умолк на минуту, но Гита подняла свою гордую голову и сказала торжественно:

– Не бойся, что имя твое сотрется с лица земли или род твой утратит величество и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог дал тебе детей, ветви посаженного тобой дерева будут все зеленеть, озаренные солнцем, когда мы, корни его, сделаемся достоянием тления.

– Гита, ты говоришь, как дочь королей и мать отважных витязей, но выслушай меня, потому что тоска рвет мне на части душу. Из наших сыновей, старший, увы!.. изгнанник, он, некогда прекрасный и отважный наш Свен… А твой любимец Вольнот – заложник при дворе врага нашего дома. Гурт чрезвычайно кроток, но я смело предсказываю, что он будет со временем знаменитым вождем: кто всех скромнее дома – смелее всех в боях; но Гурт не отличается глубиной ума, а она необходима в это смутное время; Леофвайн легкомыслен, а Тостиг, к сожалению, слишком зол и свиреп. Итак, жена, из шести сыновей один Гарольд, твердый точно так, как Тостиг, и кроткий так, как Гурт, наследовал ум и способности отца. Если король останется, как он был до сих пор, не совсем благосклонным к своему родственнику, Эдуарду Этелингу, кто же будет стоять…

Граф не докончил фразы, осмотрелся кругом и потом продолжал:

– Кто будет стоять ближе к саксонскому престолу, когда мня уже не станет, как Гарольд – любовь и опора сеорлей и гордость наших танов? Гарольд, язык которого никогда не робел в собраниях Витана и оружие которого не знало поражения?

Сердце Гиты забилось, и щеки запылали самым ярким румянцем.

– Но, – продолжал Годвин, – не столько я боюсь наших внешних врагов, сколько зависти родственников. При Гарольде стоит Тостиг, алчный к наживе, но вовсе неспособный удержать захваченное…

– Нет, Годвин, ты. клевещешь на своего красивого и удалого сына.

– Жена! – воскликнул граф с угрозой в глазах. – Слушай и повинуйся! Не много слов успею я произнести на земле! Когда ты прекословишь, то кровь бьет мне в виски, и глаза застилаются непроглядным туманом…

– Прости меня, мой муж! – проговорила Гита.

– Я не раз упрекал себя, что в детстве наших сыновей я не мог уделить хотя несколько времени на то, чтобы следить за их образованием! Ты же слишком гордилась их внешними достоинствами, чтобы наблюдать за внутренним развитием их сил!.. Что было мягче воска, – стало твердо, как сталь! Все те стрелы, что мы роняем небрежно, судьба, наша противница, собирает в колчан; мы сами вооружили ее против себя и поэтому должны поневоле заслоняться щитом! Потому, если ты переживешь меня и если, как я предугадываю, между Гарольдом и Тостигом начнется тотчас распря… заклинаю тебя памятью прошлых дней и твоим уважением к моей темной могиле, считать разумным все, что порешит Гарольд. Когда не станет Годвина, то слава его дома будет жить в этом сыне… Не забывай же слов моих. Теперь же, пока еще не смерклось, я пройдусь по рядам, поговорю с торговцами и выборными Лондона, польщу, кстати, их женам… Буду до конца всегда предусмотрительным и бдительным Годвином.

Он тут же встал и вышел привычной твердой поступью; собака встрепенулась и кинулась за ним, а его слепой сокол повернулся к дверям, но не тронулся с места.

Гита склонила голову и смотрела задумчиво на багровое пламя, которое мелькало иногда сквозь голубой дым, размышляя о том, что ей высказал муж.

Прошло с четверть часа после выхода Годвина, когда дверь отворилась; Гита подняла голову, думая, что идет кто-нибудь из ее сыновей, но вместо того увидела Хильду; две девушки несли за ней небольшой ящик. Вала велела знаком опустить его к ногам Гиты, после чего служанки с почтительным поклоном удалились из комнаты.

В Гите жили еще суеверия ее предков, датчан; ею овладел испуг, когда она увидела перед собой валу и пламя озарило всегда холодное, спокойное лицо Хильды и черную одежду. Однако же, несмотря на свои суеверия, Гита, не получившая почти образования и вместе с ним и средств развлекать свою скуку, любила посещения своей почтенной родственницы. Она любила переживать улетевшую молодость в беседах о диких нравах и мрачных обрядах датчан; само чувство страха имело для нее особенную прелесть, которую имеют для малолетних детей сказки о мертвецах.

Оправившись от первого испуга, она пошла поспешно навстречу своей гостье и сказала приветливо:

– Приветствую тебя? Зноен нынешний день, и путь до нас далек! Прежде, чем предложить тебе закуску и вино, позволь мне приготовить тебе сейчас же ванну и освежить тебя: купание полезно для пожилых людей, как сон для молодых.

Но Хильда отвечала отрицательным жестом.

– Я сама дарю сон и готовлю купания в обителях Валгаллы, – возразила она. – Вале не нужны ванны, которыми смертные освежают себя; вели мне подать пищу и вина… садись на свое место, королевская внучка, благодари богов за прожитое прошедшее, которое одно принадлежало тебе. Настоящее не наше, а будущее не дается даже во сне; прошедшее – наша собственность, и целая вечность не может отменить ни одной радости, которую дало нам летящее мгновение.

Вала села в большое кресло Годвина, оперлась на волшебный посох и молчала несколько минут, погрузясь в размышления.

– Гита, – сказала она наконец, – где же теперь твой муж? Я пришла сюда, чтобы пожать ему руку и взглянуть в глаза его.

– Он ушел в торговые ряды, а сыновей нет дома;

Гарольд должен приехать с наступлением вечера.

Едва приметная улыбка мелькнула на губах валы, но сменилась немедленно выражением печали.

– Гита, – сказала она, говоря с расстановками, – ты, верно, помнишь Бельсту, страшную деву ада? Ты, верно, ее видала или слыхала о ней в молодости?