Эдвард Бульвер-Литтон - Король англосаксов

Никогда не видел он ее в подобном настроении духа; ему было и грустно, и горько, и досадно! Он встал, чтобы удалиться; рука ее была холодна и безжизненна, и по телу ее пробегала заметно нервная дрожь.

– Прощай, Юдифь, – сказал он. – Когда я возвращусь наконец из Виндзора, то буду жить опять в своем старом поместье; мы будем снова видеться.

Юдифь склонила голову и прошептала какие-то неуловимые слова.

Гарольд сел на коня и отправился в город. Удаляясь от пригорка, он несколько раз обернулся назад, но Юдифь сидела неподвижно на месте, не поднимая глаз. Граф не видел тех жгучих неудержимых слез, которые текли по лицу бедной девушки, не слыхал ее голоса, взывающего с чувством невыразимой скорби: «Воден! Пошли мне силу победить мое сердце!»

Солнце давно зашло, когда Гарольд подъехал к дому отца. Вокруг были рассеяны дома и шалаши мастеров и торговцев. Графский же дом тянулся вплоть до берега Темзы; к нему прилегало множество очень низких деревянных строений, грубых и безобразных, в которых помещалось множество храбрых ратников и старых верных служителей.

Гарольд был встречен радостными приветствиями нескольких сотен людей, из которых каждый оспаривал честь поддержать ему стремя. Он прошел через сени, где толпилось немалое количество народа, и вошел быстро в комнату, где застал Хильду, Гиту и старика отца, только что возвратившегося из своего обхода.

Уважение к родителям было одним их самых выдающихся свойств саксонского характера, как, напротив того, непочтение к ним – капитальным пороком характера норманнов. Гарольд подошел почтительно к отцу. Старый граф положил ему руку на голову и благословил его, а потом поцеловал в щеку и в лоб.

– Поцелуй же и ты меня, милая матушка! – проговорил Гарольд, подойдя к креслу Гиты.

– Поклонись Хильде, сын, – сказал старый Годвин, – она принесла мне сегодня подарок; но дождалась тебя, чтобы передать его на твое попечение. На тебя возлагается обязанность хранить этот заветный ларчик и открыть его… Где и когда, сестра?

– Ровно на шестой день по прибытии твоем в палаты короля, – ответила пророчица. – Отворивши его, вынь из него одежду, сотканную для графа Годвина по приказанию Хильды… Ну, Годвин, я пожала тебе искренно руку, взглянула в глаза твои, и мне пора домой.

– Нет, это невозможно, – возразил гостеприимный граф. – Самый смиренный путник имеет всегда право провести у меня сутки и требовать себе и пищу и постель; неужели же ты способна оскорбить нас и уйти, не присев к нашей семейной трапезе и не принявши даже ночлега в моем доме?.. Мы старые друзья, прожили вместе молодость, и твое лицо оживляет во мне воспоминание прежних, исчезнувших времен.

Но Хильда покачала отрицательно головой с выражением дружеской нежности, тем более заметным, что оно проявлялось в ней чрезвычайно редко и было несовместимо с ее строгим характером. Слеза смягчила взор ее и резкое очертание губ.

– Сын Вольнота, – проговорила она ласково, – не под твоим кровом должен обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера я не вкушала пищи, и сон не сомкнет моих глаз в эту ночь. Не бойся, мои люди прекрасно вооружены, да к тому же не родился еще тот человек, который посягнул бы на могущество Хильды.

Взяв за руку Гарольда, она отвела его несколько в сторону и шепнула ему:

– Я желала бы поговорить с тобой до моего ухода! Когда Хильда дошла до порога приемной, она три раза сряду обмахнула его своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:

Мотайся с клубка нитка, Мотайся без узлов, Наступит час отдыха от трудов И мир после волнений.

– Погребальная песня! – проговорила Гита, побледнев от ужаса.

Хильда и Гарольд прошли безмолвно сени, где служители валы с оружием и факелами вскочили быстро с лавок; они вышли во двор, где лихой конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.

Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду:

– На закате расстаемся и на закате же снова увидимся… Смотри: солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче! Когда, открыв ларчик, ты вынешь из него готовую одежду, вспомни тогда о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильной насыпью саксонского рыцаря… И из этой могилы взойдет и загорится для тебя заря будущего.

Гарольду хотелось поговорить с ней о Юдифи; но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык его; он стоял безмолвно у широких ворот деревянного дома. Вокруг горели факелы и разливали свет на суровое лицо Хильды. Но светочи и слуги исчезли уже во мраке, а он еще стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не разбил его оцепенения, подъехав и сойдя с запыхавшейся лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:

– Как это мы разъехались; зачем ты услал вперед свою дружину?

– Я расскажу тебе все это после, Гурт, а теперь скажи мне: не был ли отец болен? Лицо его жестоко беспокоит меня.

– Он не жаловался ни на какую боль, – ответил ему Гурт, невольно пораженный этой неожиданностью, – но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился; он стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.

Гарольд пошел назад, глубоко опечаленный; он застал отца в той же приемной зале, в тех же парадных креслах. По правую руку его сидела Гита, а несколько ниже – Тостиг и Леофвайн, которые вернулись прямо с медвежьей травли и шумно разговаривали. Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лица старого графа и заметил с испугом, что он не обращал никакого внимания на этот шум и говор и сидел, склонив голову над своим старым соколом.

С тех пор, как на английский престол вступил дом Сердика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин. Все таны, любившие Англию, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них, конечно, состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены к норманнам. Друидов почти не было: они придерживались монашеских обычаев норманнов и разделяли негодование Эдуарда на Годвина за его приверженность к саксонской церкви и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные друиды, поступавшие по убеждению, а не ханжи старавшиеся казаться лучше, чем они были.

В двух милях от великолепного виндзорского дворца стояло грубое здание, выстроенное из дерева и римских кирпичей, тут же находился и недавно отстроенный храм.

Услышав топот коней въезжавшей на двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над изображениями северных богов и обратился к окружающим его жрецам с вопросом:

– Что это за рать вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?