Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Одни спали, другие зевали или собирались зевнуть

– Птицы небесные! – кричал я. – Воздушные феи! Богини!

Кузница, хозяин которой продавал лошадям с чувствительными копытами бальные башмаки, полусапожки и мягкие домашние туфли

Но поскольку я долго гнался за ними и изо всех сил старался не упасть, а это стоило мне огромных трудов, я не смог больше выговорить ни слова и вконец смутился.

– Пингвин! – закричала тогда одна из незнакомок.

– Пингвин! – повторила вся компания.

А поскольку все они смотрели на меня со смехом, я вывел из этого, что им не слишком неприятно меня видеть.

«Любезные незнакомки!» – подумал я, после чего, набравшись мужества, поклонился им со всей возможной почтительностью и произнес самую длинную речь в своей жизни:

– Прекрасные существа, – сказал я им, – я только что родился, я оставил там наверху свою скорлупу и, поскольку до сегодняшнего дня я жил в одиночестве, я счастлив оказаться в столь замечательном обществе; вы играете; позволите ли вы мне поиграть с вами?

– Пингвин, друг мой, – обратилась ко мне та, которую я счел главной и которую, как узнал позже, звали Хохотуньей [679], – ты еще не знаешь, чего просишь, но скоро узнаешь; никто не сможет сказать, что мы отказали в просьбе такому красноречивому маленькому Пингвину. Ты хочешь играть – играй! – и с этими словами она крылом втолкнула меня в круг своих подруг, вторая поступила так же, затем третья; каждая толкала меня то в один бок, то в другой, – выходит, я уже играл!!!

– Я больше не хочу играть, – сказал я, когда смог выговорить хоть слово.

– Фу! какой скверный игрок! – воскликнули они все разом.

А потом вновь начали игру и играли до тех пор, пока я, выбившись из сил, испытав унижение, потеряв надежду, не свалился на землю.

– Вы, кого я уважал! – закричал я. – Вы, кого любил! Вы, кого обожал! Вы, кого считал великолепными!..

Но как выразить то, что я испытывал?

Та самая, которая назвала меня «Пингвин, друг мой» и которая, однако, третировала меня сильнее всех, заметила мои страдания и раскаялась в своей жестокости.

– Прости меня, бедный Пингвин, – сказала она, – мы Чайки, Чайки-Хохотуньи, и мы не виноваты в том, что мы такие злые, потому что нам, возможно, на роду написано не быть добрыми.

И с этими словами она приблизилась ко мне с таким добрым видом, что, как бы она ни убеждала меня в обратном, я не мог усомниться в ее совершеннейшей красоте и доброте; я тотчас позабыл все свои обиды.

Однако жалость зачастую оказывается лишь мимолетным раскаянием жестокого сердца, и то, что я принял за нарождающуюся симпатию, было всего лишь уколом совести. Поэтому, лишь только прекрасная Хохотунья увидела, что я утешился, она улетела вместе со своими товарками.

Это внезапное исчезновение поразило меня до такой степени, что я не смог помешать ему ни словом, ни жестом; я вновь остался один.

А это означало, что отныне каждый мой следующий день был печальнее предыдущего, ибо с той минуты одиночество сделалось для меня нестерпимым.

Говоря коротко, я был безумен, потому что влюблен, а это в сущности одно и то же; я не мог себе простить своего бессилия: отчего я только страдал, но не сумел удержать возлюбленную? – Нашел время страдать, укорял я себя; ты просто глуп, нужно было добиться, чтобы она тебя полюбила… Но хотел бы я посмотреть, как вы все, те, кого не любят, добьетесь, чтобы вас полюбили! Я бросал себе такие жгучие упреки и так остро чувствовал свою вину, что примирился с самим собой очень нескоро.

Я горевал так сильно, что не мог ни пить, ни есть; я проводил дни и ночи на одном и том же месте и в одном и том же положении, не смея ни шевельнуться, ни вздохнуть, ибо мне казалось, что если я притаюсь, моя неблагодарная возлюбленная может вернуться. Порой я закрывал глаза и старался не открывать их как можно дольше. Быть может, говорил я себе, когда я их раскрою, то увижу перед собой ее; ведь точно так же она предстала перед моим взором впервые.

Меньше всего я страдал на берегу моря; не знаю другого места, где было бы так хорошо предаваться печали. В самом деле, разве эта бескрайняя водная гладь не походит на наши бесконечные мучения? Я без устали всматривался вдаль, моля горизонт вернуть мне то, что он же у меня и отнял, и отыскивая в небе точку, где исчезла моя любезная. «Вернись! – восклицал я. – Ведь я тебя люблю!» Я был уверен, что, каково бы ни было расстояние, нас разделяющее, такая просьба должна быть удовлетворена, и потому, когда я видел, что возлюбленная моя не возвращается и не вернется, я падал навзничь и поднимался лишь для того, чтобы позвать ее снова.

Король Пингвинов

– Больше я так жить не могу! – сказал я в один прекрасный день и бросился в море.

Добрый король сидел на камне, служившем ему троном, в окружении подданных, которые все, казалось, были с ним в наилучших отношениях

К несчастью, я умел плавать, а потому моя история на этом не кончается.

Когда я выплыл на поверхность – всякое существо один или два раза всплывает на поверхность, прежде чем пойти ко дну окончательно, – тогда, уступая своей страсти к монологам, я позволил себе задаться вопросом, имею ли я право распоряжаться своей жизнью, сильно ли пострадает земля, если на ней станет одним Пингвином меньше, отыщу ли я свою неблагодарную Хохотунью на морском дне (среди жемчужин), а если не отыщу, то отыщу ли хоть какое-нибудь утешение, и проч., и проч., и проч., и проч.

В общем, монолог мой затянулся и за то время, что я его произносил, я успел оставить позади семь сотен лье, а решения так и не принял.

Проделав очередную сотню лье, я – по правде говоря, для очистки совести – погружался на несколько футов в воду с похвальным намерением дойти до самого дна и там остаться; однако всякий раз у меня находился повод всплыть, и, должен признаться, после каждой такой попытки воздух казался мне все более сладким.

Я как раз предпринял седьмую или восьмую попытку самоубийства и решил все-таки выбрать жизнь, раз уж она мне, выходит, так дорога, когда, в очередной раз узрев дневной свет, внезапно обнаружил подле себя Пернатого, чей простой, наивный и разумный вид сразу пришелся мне по сердцу.