Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Привычка к несчастью помогает отыскивать самые хитроумные утешения. «Все к лучшему! – воскликнул я. – Самая суровая истина милее самого сладостного обмана». И я взял курс на остров Пингвинов, решившись на сей раз остаться там навсегда и сделаться образцовым супругом, образцовым отцом и образцовым правителем.

Сразу по прибытии я навестил наш народ, который чувствовал себя хорошо, и моего тестя, который, слава Богу, чувствовал себя еще лучше; а затем я отправился на поиски своей драгоценной супруги, которую отыскал вместе с моими двумя детьми и… благодарение небесам!.. двумя новыми детьми !

Увидев эту картину, я пошел к моему другу Тупику.

Король, оценив его по достоинству, предлагал ему должность первого министра, но мой друг отказался, сославшись на расстроенное здоровье. Он и в самом деле был нездоров, и врач опасался за его легкие.

– Друг мой, – сказал я своему другу, – вы плохо выглядите, вам надо лечиться.

– Что ж, – отвечал он, – каждый час жизни нас ранит, но последний, к счастью, убивает.

Он поселился на самой высокой скале и жил там весьма уединенно, не видясь ни с кем или почти ни с кем, ибо, говорил он, когда мы одни, мы все еще с теми, кого любим. Компанию ему составляли Одинокий Дрозд и Дронт-Отшельник.

– Решительно, – признался я, поведав ему обо всем, что со мной приключилось, – я несчастлив.

– А с какой стати, черт подери, вам быть счастливым? – отвечал он. – Чем вы это заслужили? Скажите-ка, что вы такое нашли? чем богаты? покажите мне ваше сокровище. Как долго вы скитались! как сильно суетились! Неужели вам еще мало? Признайтесь, наконец, разве стоила ваша цель стольких усилий?

Ты мне не сын; ты не Дрозд

– Что ни говорите, – сказал я, – я был бы не против побыть счастливым хотя бы недолго, чтобы узнать, что такое счастье.

– Тысяча чертей! – воскликнул он с невероятной живостью, – что за проклятое упрямство! Да с чего вы взяли, Пингвин вы этакий, что счастье вообще возможно? разве кто-нибудь бывает счастлив?

Чтобы стать счастливым, следовало бы предпочесть тучи солнцу, дождь – хорошей погоде, а боль – удовольствию; полюбить и смех, и слезы; не иметь ничего и радоваться малости; избрать себе два девиза: «что ни делается, все к лучшему» и «всякому слову верь»; обольщаться любым вздором и любой небылицей; убедить себя, что жизнь есть сон, а сон есть жизнь; обожать иллюзии, видимость, тени; соваться в воду, не зная броду; быть сытым словами; уметь пойти ко всем чертям; все знать, ничему не учась; перевернуть мир и поставить все вверх тормашками.

Впрочем, – добавил он, переведя дух, – если вы несчастны, подождите: время уничтожает все.

И вот я жду!

Если вы, читатель, несчастливы, берите пример с меня: все имеет свой конец, и эта история тоже.

Да будет тысячу раз благословен милосердный Господь, хранящий Муравьев, Жираф, а может быть, и Людей! Скоро, о возлюбленный жених мой, мы соединимся навсегда. Ученые, о которых я тебе сейчас расскажу (здесь эти Люди делают погоду – хорошую, впрочем, довольно редко), Ученые, говорю я, в мудрости своей только что решили, что было бы в высшей степени рационально соединить нас, дабы дать в монографии , посвященной Жирафам, более точную оценку некоторым частным фактам [704]. Возможно, поначалу тебе это покажется не вполне понятным, но выслушай мои объяснения, и очень скоро ты будешь разбираться во всем не хуже меня.

Не стану напоминать тебе о боли, которую причинила мне наша разлука; увы! ты чувствовал то же, что и я. Не стану также описывать мучения, которые доставило мне пребывание в деревянной плавучей темнице. Разве не придется и тебе испытать их в свой черед? Однако ж ты будешь счастливее меня: ведь ты будешь знать наверняка, что, перенеся грозные испытания, в конце пути встретишься со мной. Впрочем, ты сможешь прочесть рассказ о том, что я пережила, в моих «Путевых впечатлениях», лишь только начнет выходить «Журнал ослов и других животных». В сочинителях для такого издания недостатка не будет.

Итак, скажу тебе лишь одно: меня привезли в края, настолько непохожие на наши, что ты с трудом сможешь к ним привыкнуть. Солнце здесь бледное, луна тусклая, небо бесцветное, пыль соленая и влажная, ветер мокрый и холодный. В году триста шестьдесят с чем-то дней, из них триста сорок идет дождь и по всем дорогам текут отвратительные потоки грязи, в которые уважающая себя Жирафа не ступит ни за что на свете. Впрочем, порой для разнообразия дождь становится белым и укрывает землю огромным ковром, чье монотонное сияние слепит глаза и печалит душу; вода затвердевает, и горе птицам небесным, если им захочется пить! они умирают на берегу водоемов, не в силах утолить жажду. Вид этого безрадостного края, имя которому – прекрасная Франция , ужаснул меня.

Животные, населяющие ту унылую местность, которую я тебе только что описала, – самые незадачливые из всех Божьих тварей. Они не умеют изящно склонять голову и вечно держат ее прямо, вдобавок мордочки у них совершенно плоские. Шея их, почти полностью скрытая между плечами, не имеет ни протяженности, ни гибкости; кожа бритая, землистого, мертвенно-бледного цвета, и, в довершение нелепости, животные эти усвоили себе глупую привычку ходить на задних лапах, а передними прекомично размахивать, дабы не потерять равновесия. Трудно вообразить себе что-либо более нелепое и неприглядное. Я склонна думать, что эти несчастные животные смутно подозревают о своем уродстве, ибо они с величайшей тщательностью скрывают от посторонних глаз все части тела, какие могут спрятать без ущерба для здоровья; с этой целью они научились изготовлять себе нечто вроде поддельной кожи из коры некоторых растений и шерсти некоторых животных, что, однако ж, не мешает им выглядеть почти так же отвратительно, как если бы они оставались голыми. Клянусь тебе, возлюбленный мой, что, увидев вблизи Человека, я ощутила гордость за то, что рождена Жирафой.

Ты знаешь, как легко нам сообщать друг другу все наши чувства и нужды посредством криков, квохтанья, урчания, а главное, посредством взгляда, в котором высказывается любое испытанное нами впечатление. Судя по всему, жалкая порода, о которой я тебе толкую, обладала некогда теми же способностями, однако, увлекаемая гибельным инстинктом или, если верить свидетельствам мудрецов, подвергнутая неотвратимому наказанию, она вздумала поставить на место простого языка природы почти безостановочное бормотание, удручающее своей монотонностью и призванное сделать мысли как можно более темными; именуется оно речью. Странное это изобретение служит Людям лишь для того, чтобы изъясняться самым непонятным образом, ибо лучшей они неизменно почитают речь наименее четкую и осмысленную – нечто расплывчатое, туманное, неопределенное; если этой невнятице хотят дать название, ее называют идеей . На это слово выбор пал потому, что оно не значит ровно ничего. Недоверчивый, сварливый, подчас шумный и враждебный обмен этими пустыми звуками именуется беседой . Если два Человека провели за беседой три или четыре часа, а потом расстались, можно поручиться, что каждый из беседовавших по-прежнему пребывает в полнейшем неведении относительно мыслей другого и ненавидит его еще сильнее, чем прежде.