Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Волки так же покорны друг другу, как Пчелы – своей царице, а Муравьи – своим законам. Свобода делает Зверя рабом долга; Муравьи – рабы своих нравов, а Пчелы – своей царицы. Право, если уж обязательно надобно быть чьим-нибудь рабом, лучше подчиняться одному лишь общественному благу, и в этом случае я выбираю Волков. Недаром великий законодатель Ликург изучал их нравы, о чем и свидетельствует его имя [370]. Сила в единстве и равенстве – вот великий закон Волков, благодаря которому они – одни среди всех Животных – могут убивать и пожирать Людей и Львов. Теперь я понимаю, отчего матерью Рима стала Волчица! [371]

Глубоко обдумав все эти вопросы, я положил себе по возвращении в Париж прочирикать их моему великому писателю. Я положил себе также расспросить его еще кое о чем. К стыду моему или к моей славе, но чем ближе я подлетал к Парижу, тем слабее становилось мое восхищение диким племенем волчьих героев, ибо глазам моим представали нравы общественные, уму моему являлись чудесные плоды просвещенного ума, а память рисовала мне те великие результаты, каких способен добиться чувствительный французский Воробей-идеалист. Гордая Волчья республика уже перестала меня удовлетворять. В конце концов, разве не печальная участь – жить исключительно грабежом? Пускай даже равенство Волков – одно из величайших достижений звериного духа, все равно война, которую Волки ведут с Человеком, с Хищными птицами, с Лошадью и Крестьянином, есть не что иное, как отвратительное нарушение прав Животных.

– Так значит, суровые добродетели такой республики, – говорил я сам себе, – сохраняются лишь благодаря войне? Разве можно назвать наилучшим из возможных правлений то, которое живет только борьбой, страданиями и постоянным принесением в жертву и других, и себя самого? С одной стороны – возможность умереть с голоду, не оставив по себе никакой памяти, с другой – возможность умереть с голоду, но, как парижский Воробей, оставить след в вечной истории, среди нескончаемой череды цветов, памятников и загадок; какой Зверь затруднится с выбором между всем и ничем, полнотой и пустотой, творением и хаосом ? Мы все пришли в этот мир ради того, чтобы что-нибудь сотворить! Я вспомнил полипов из Индийского моря: они – фрагменты подвижной массы, соединения нескольких монад без сердца и без мысли, наделенные одной лишь способностью к движению, – неустанно строят острова, сами не сознавая, что делают. Итак, меня охватили ужасные сомнения касательно природы правлений. Я понял, что чем больше знаешь, тем больше сомневаешься. Наконец, я догадался, что эти Волки-социалисты чересчур кровожадны для нашего времени. Конечно, можно попробовать приучить их питаться хлебом, но тогда нужно убедить Людей им этот хлеб доставлять.

Она отвечала на мои уверения и клятвы таким холодным и насмешливым тоном, что я решил умереть

Так размышлял я на лету, так распоряжался будущностью с Птичьего полета, забыв, что Люди уже давно вырубают леса и изобрели ружья, а тем временем одна из этих непостижимых машин едва не подстрелила меня. Я добрался до Парижа, не чуя крыльев от усталости. Увы! мансарда была пуста: моего философа посадили в тюрьму за то, что он рассказывал богачам о нищете народа [372]. Бедные богачи, как много вреда вам приносят ваши защитники! Я навестил моего друга в тюрьме; он узнал меня.

– Откуда ты, милый друг? – воскликнул он. – Если ты побывал в разных странах, то, должно быть, видел много несчастий; мы покончим с ними, лишь когда провозгласим кодекс Братства [373].

– Нет! Тысячу раз нет! – вскричал я. – Никто не сможет сказать мне, что я избрал героем моей фантазии Животное, которое презираю и ненавижу, зверя подлого и прожорливого, чье имя сделалось синонимом коварства и плутовства, – одним словом, Лиса!

– Вы ошибаетесь, – перебил меня некто, о чьем присутствии я совершенно позабыл.

Надобно сказать, что я веду уединенный образ жизни, и уединение мое нарушает лишь одно праздное существо из породы, до сих пор не описанной ни одним естествоиспытателем, существо, которое я мало утруждаю какими бы то ни было поручениями и которое в тот момент, когда начался наш разговор, пыталось притвориться занятым хоть чем-то и потому делало вид, будто наводит порядок в моей библиотеке, пребывающей, впрочем, в порядке совершенно идеальном.

Мой герой – мерзавец, каких мало

Потомки, быть может, удивятся тому, что у меня имелась библиотека, однако им придется удивляться стольким вещам, что, надеюсь, моей библиотекой они займутся лишь в часы досуга, если, конечно, у них еще останется досуг.

Существо, которое меня перебило, могло бы, пожалуй, быть названо домашним гением, однако, хотя гении нынче не редкость, домашних среди них не водится [376], и мы, с вашего позволения, поищем для моего собеседника другое название.

– Клянусь честью, вы ошибаетесь, – повторил он.

– Как! – возмутился я. – Неужели любовь к парадоксам, в которой вас так часто упрекали, доведет вас до того, что вы станете защищать эту проклятую и бесстыдную породу? Разве вы не понимаете моего отвращения, не разделяете моей неприязни?

– Видите ли, – сказал Брелок (назовем его Брелок [377]), опершись о стол, причем лицо его приняло наставительное выражение, которое ему очень шло, – я полагаю, что дурные репутации порой бывают так же незаслуженны, как и хорошие, и что порода, о которой мы толкуем, или по крайней мере один из представителей этой породы, с которым я был близко знаком, стал жертвой подобного заблуждения.

– Значит, – осведомился я, – вы исходите из вашего собственного опыта?

– Вы совершенно правы, сударь, и если бы я не боялся растратить ваше драгоценное время, я попытался бы рассказать вам эту историю самым правдивым образом.

– Согласен; но что вы этим докажете?

– Ровно ничего.

– Тогда в добрый час. Садитесь вот в это кресло и, если я засну, слушая вас, не умолкайте, прошу вас, это может меня разбудить.

Угостившись табаком из моей табакерки, Брелок начал так:

– Вам, конечно, известно, сударь, что, несмотря на дружеские узы, связующие меня с вами, я не подчиняюсь вам, как раб, ибо это стеснило бы нас обоих, и располагаю своими часами досуга, которые употребляю на то, чтобы размышлять о самых разных предметах, вы же располагаете своими, которые употребляете на то, чтобы не размышлять ни о чем. Так вот, свои свободные часы я провожу самым разным образом. Случалось ли вам когда-нибудь ловить Рыбу удочкой?