Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Любезнейшая, – сказал я рабочей Пчеле, – сделайте милость, передайте старой царице Улее, что знатный чужестранец, парижский Воробей, желает быть ей представленным.

Улея наверняка знает все тайные пружины собственного правления, решил я, а вдобавок очень словоохотлива; итак, мне не найти собеседника более сведущего; с этой царицей не только разговор, но даже молчание оказалось бы, пожалуй, весьма поучительным. Многочисленные Пчелы обнюхали меня, дабы убедиться, что я не источаю никакого опасного запаха. Подданные так слепо поклоняются царице, что одна мысль о ее смерти приводит их в трепет. Несколько мгновений спустя старая царица Улея опустилась на цветок персикового дерева, нижнюю ветку которого занимал я, и по привычке кое-что забрала из цветка.

– Великая царица, – сказал, я, – перед вами философ из племени Воробьев, путешествующий для изучения разных способов правления у Животных в поисках наилучшего. Я француз и трубадур, ибо у французского Воробья мысль и пение едины. Вашему Величеству ведомы, должно быть, изъяны вашей системы.

– О мудрец-Воробей, я бы очень скучала, если бы не откладывала яйца два раза в год, но нередко я жалею, что не родилась рабочей Пчелой и не могу есть обыкновенную розовую похлебку и порхать с цветка на цветок. Если вы хотите доставить мне удовольствие, не зовите меня ни Вашим Величеством, ни царицей, говорите мне просто: Государыня.

– Государыня, – продолжал я, – мне кажется, что устройство жизни вашего Пчелиного народа исключает всякую свободу, что ваши рабочие Пчелы заняты всегда одним и тем же и вообще все у вас делается точь-в-точь, как при египетских фараонах.

– Вы правы, но порядок – одна из прекраснейших вещей в мире. Общественный порядок – вот наш идеал [362], и мы ему верно служим, тогда как Люди, если пытаются нам подражать, довольствуются тем, что выводят эти слова на пуговицах своих национальных гвардейцев и пользуются ими как предлогом для создания величайших беспорядков. Монархия – это порядок, а порядок должен быть абсолютным.

– Но порядок работает на вас одну, Государыня. Сдается мне, что Пчелы доставляют вам отличный цивильный лист [363]из первосортного нектара и вообще только для вас хлопочут.

– Да, но как же иначе? Государство – это я [364]. Без меня все погибнет. Там, где всякий вправе наводить собственный порядок, образуется столько же порядков, сколько мнений, и вытекает из этого множества порядков один большой и постоянный беспорядок. Мы же здесь живем счастливо, потому что порядок на всех один: куда лучше этим умным существам иметь одну царицу, чем завести их целых пять сотен, как у Муравьев. Пчелиный народ столько раз оказывался на грани гибели из-за раздоров, что больше не желает рисковать. Однажды у нас случился бунт. Рабочие пчелы прекратили производить прополис, мед, воск. По зову нескольких новаторш они разграбили склады и каждая зажила свободно, каждая сделалась вольна поступать, как ей вздумается! Вместе с моими верными лейб-гвардейцами, с акушерками и придворными я направилась к месту бунта. И что же? в революционном улье не осталось ни сот, ни запасов. Каждая из гражданок съела собственный мед, и нации пришел конец. Некоторые беглецы явились к нам, дрожа от холода, и признали свои заблуждения.

– Как жалко, – отвечал я, – что ничего хорошего нельзя создать без ужасного разделения на касты; мой воробьиный здравый смысл противится этому неравенству состояний.

– Прощайте, – сказала царица, – да просветит вас Господь! Господь дарует нам инстинкт, будем же покорны Господу. Если бы равенство было возможно, то, конечно, оно бы установилось в первую очередь у Пчел: ведь все они одинаковой формы и величины, все имеют одинаково вместительный желудок, все испытывают ощущения, подчиняющиеся самым строгим математическим законам. Но вы сами видите, соблюдать эти пропорции, длить эти занятия можно только под властью одной царицы.

– А для кого вы производите мед? для Человека? – спросил я. – Настоящая свобода – это работать только на самих себя, повиноваться только своему инстинкту, приносить жертвы только всему народу, потому что народ – это и есть мы сами!

– Да, я не свободна, – согласилась царица, – я даже менее свободна, чем мой народ. Покиньте мои владения, парижский философ, вы можете соблазнить каких-нибудь безголовых из числа моих подданных.

– Не безголовых, а головастых! – возразил я.

Но она уже улетела. После ее исчезновения я принялся чесать в затылке и вычесал оттуда удивительную Блоху.

– О парижский философ, – сказала она мне, – я всего лишь бедная Блоха, прибывшая сюда издалека на спине одного Волка; я услышала твои слова, и они меня восхитили. Если ты хочешь расширить свои познания, отправляйся через Германию и Польшу на Украину и убедись самолично в том, как велики и независимы Волки, исповедующие те же принципы, какие ты только что бросил в лицо старой болтливой царице. Волк, господин Воробей, есть жертва величайшей клеветы; о нем судят совершенно превратно. Натуралисты не ведают о превосходных республиканских нравах Волков, потому что Волки поедают всех натуралистов, имеющих дерзость вторгнуться в их республику, но Птицу они есть не станут. Ты можешь спокойно опуститься на голову самому гордому из Волков, волчьему Гракху, Марию, Регулу [365], и насладиться зрелищем прекраснейших звериных добродетелей, процветающих в Волчьей и Лошадиной республиках, среди степей. Дикие Лошади, или Тарпаны, – это степные Афины, а Волки – степная Спарта [366].

Лесничий имел подлость задержать меня

– Спасибо, Блошка. Куда ты теперь?

– Туда, откуда пришла: на охотничью Собаку, которая греется вон там на солнце.

А я полетел в Германию и Польшу, о которой слышал так много разговоров в мансарде моего философа на улице Риволи [367].

Хозяин усадьбы, занимавший высокую должность в муниципалитете

О парижские Воробьи, о Птицы всего мира, о Звери всего земного шара, и даже вы, величественные останки допотопных существ, вы все преисполнились бы восхищения, когда бы смогли, подобно мне, побывать в благородной Волчьей республике – единственной стране, неподвластной Голоду. Вот что возвышает душу Зверя! Когда я добрался до великолепных степей, растянувшихся от Украины до Татарии, наступила зима, и я понял, что жить в таком краю можно лишь ради свободы. Я заметил Волка, стоявшего в карауле.

– Волк, – сказал я ему, – мне холодно и я вот-вот умру: для вас это будет большая потеря, ибо меня привело сюда восхищение вашей республикой; я желаю изучить ее основания и прославить их среди Животных.