Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Поверьте, друг мой, – печально сказал Брелок, – видеть во всем только дурную сторону – большое несчастье. Мне частенько приходило на ум, что, добейся наш Лис взаимности от обожаемой Пеструшки, он первым делом слопал бы свою милую.

– Я в этом не сомневаюсь ни минуты.

– Увы, сударь, я тоже; но как же это досадно [381].

Любезный хозяин,

нынче стоит ужасная жара, а все стены обклеены афишками, предупреждающими о смертельных опасностях [383], поэтому вы, должно быть, встревожились, узнав, что вчера вечером я вышел на улицу без намордника, без ошейника и без вас. Воистину, мой поступок был бы верхом неблагодарности, если бы меня не побудило выйти из дому нечто неизъяснимое, некое неудержимое и всемогущее чувство, которое вы так часто поминаете в своих статьях [384]. Вспомните вдобавок, что в день моего побега вы с вашими друзьями навели на меня немалую тоску своими рассуждениями об искусстве, поэзии и единствах, о Буало [385], Аристотеле и г-не Викторе Гюго.

Напрасно я пытался вас слушать, подавляя зевоту, напрасно тявкал самым учтивым образом, как будто услышал чьи-то шаги, мне не удалось ни на минуту отвлечь вас от вашей ученой и скучной беседы. Я не добился ни ласки, ни даже взгляда, хуже того, я был грубо сброшен с ваших колен, куда вскочил в то самое мгновение, когда вы утверждали, что «Лукреция Борджиа», «Мария Тюдор», «Король забавляется» и «Рюи Блаз» больше всего напоминают вам лающий кашель простуженного поэта [386]. Говоря короче, вы в тот день были совершенно несносны; я же, напротив, был бодр и весел. Вам хотелось сидеть дома, а я рвался в бой. Сказать по чести, раздумывал я недолго и, отыскав у вас на столе билет в театр Ученых зверей, в роскошную ложу на авансцене, помчался в этот великолепный дворец, который уже сверкал яркими огнями и в котором недоставало только вас и меня.

Не стану описывать вам, любезный хозяин, всю пышность этого заведения – не стану, во-первых, потому, что делаю на писательском поприще лишь первые шаги, а во-вторых, потому, что описания – это ваш способ заработать на хлеб. В самом деле, куда бы вы делись без описаний? Как бы вы исполняли ваши ежедневные обязанности, когда бы не имели под рукой фестонов и астрагалов [387]драматического искусства? посмей я вторгнуться в ваши владения, я был бы неблагодарной тварью! Впрочем, и анализ, будь он даже самым блистательным, вам тоже без надобности, ведь вы занимаетесь им каждый день! А фантазия у вас такая ученая, иначе говоря, такая пресыщенная, что особенно хорошо вам удаются рассказы о том, чего вы не видели [388].

Итак, я пришел в театр, пришел пешком, ибо погода была хорошая, улица чистая, а бульвар полон прекрасных особ, которые спешили взять след. Привратный Бульдог поклонился мне и отворил ложу с превеликим уважением! Я небрежно развалился в кресле, положил правую лапу на бархатный барьер ложи и водрузил задние лапы на второе кресло с тем самым видом, какой бывает у вас, когда вы шепчете вполголоса: «Ну вот! впереди целых пять часов… целых пять длинных актов!» И вы хмурите брови, как ни за что бы не нахмурил их ни один благовоспитанный Пес [389].

Что же до меня, то, скажу вам всю правду, дражайший хозяин, мне было вовсе не так уж неприятно смотреть, как все эти мужланы толпятся, пихаются, душатся, давятся на галерке и в партере, меж тем как я наслаждаюсь покоем в ложе, обитой шелком.

Не успел я провести там и десяти минут, как вдруг оркестр заполонили музыканты. То были самые неотесанные болваны, каких только можно вообразить: тощие Мулы, престарелые Ослы, дикие Гуси, а также Индюки, которые своим болботанием способны заглушить голоса всех обитателей леса, конюшни и скотного двора.

Мне объяснили, что в оркестры драматических театров нарочно ссылают самых скверных музыкантов. Чем лучше драма, тем хуже оркестр. У гениальных драматургов самым хорошим тоном считается обойтись вовсе без музыкантов; в подобных случаях господа оркестранты радостно расходятся по домам, благословляя «Эрнани», «Карла VII», «Калигулу» [390]и свою счастливую звезду; однако, благодарение Богу, такая удача выпадает им не каждый день.

Тут зазвучала симфония. Должно быть, она походила на те фантастические симфонии, которые вы расхваливаете каждую зиму [391]. Когда каждый из музыкантов сквозь сон провыл свою партию, занавес поднялся, и тут я, фельетонист-новичок, стал свидетелем драмы торжественной и странной.

Вообразите, хозяин, что слова этой драмы сочинил нарочно для сего случая большой Пес с курчавой шерстью, помесь борзой с бульдогом, наполовину англичанин, наполовину немец, вдобавок намеревающийся через неделю стать членом Института французских собак [392].

Космополит благословил своих Львят

Этот великий драматический поэт по имени Фанор [393]изобрел способ сочинять драмы, показавшийся мне очень простым и очень удобным. Сначала он отправляется к Мопсу г-на Скриба и просит у него сюжет для драмы. Получив искомое, он отправляется к Пуделю г-на Байяра и просит, чтобы тот написал на этот сюжет драму. А обзаведясь готовой драмой, он препоручает ее покровительству шести кровожадных Догов г-на ***, чудовищным Молоссам, безухим и бесхвостым, с острыми когтями и острыми клыками: видя их в партере, все зрители спешат прижать уши, что бы ни происходило на сцене [394]; одним словом, весь талант сего Фанора состоит в том, чтобы соединить два воображения, ему не принадлежащие, и поставить свое имя под шедевром, не им написанным [395]. Впрочем, он Зверь деятельный, ловкий, причесанный по моде, с курчавой шеей и выбритой спиной; он превосходно умеет подавать лапу, прыгает в честь короля и в честь королевы [396], всегда умеет бросить кость всем театральным хищникам и самодержавно управляет всеми рекламными свистунами.

Итак, драма началась. Утверждали, что драма эта новая.

Избавлю вас от пересказа первых сцен. Дело привычное: наперсницы и прислужницы расписывают все страсти и горести, все преступления, добродетели и чаяния своих хозяев. Сколько бы ни кричали о том, что вышеупомянутый Фанор – поэт-новатор, он не придумал для экспозиции своей драмы ничего такого, чего бы не знали первобытные Доги, классические Волкодавы и длинношерстные Спаниели [397].

Видите ли, хозяин, наших поэтов совершенно напрасно освободили от классического намордника: вся беда нашей поэтической псарни заключается в отсутствии намордника. Старинные поэты благодаря намордникам жили вдали от толпы, вдали от дурных страстей и приступов ярости. В отличие от нынешних, они не имели наглости совать свой грязный нос во все уличные помойки. В намордниках они были желанными гостями повсюду: во дворцах, в салонах, на коленях у прекрасных дам; в намордниках они были защищены от бешенства – болезни необъяснимой и неизлечимой, и от глупостей городского начальства; в намордниках они оставались целомудренны, чисты и элегантны, благовоспитанны, благопристойны и благонадежны – то есть именно таковы, каким и надлежит быть поэту. А что мы видим сегодня? до каких злоупотреблений доводит поэтов новая свобода! какой ужасный вой они поднимают! какие опасные революции устраивают! какие страшные болезни подхватывают! а главное, сколькими бессмысленными новшествами хвастают! И как правы вы, любезный хозяин, когда повторяете, что эти так называемые новаторы не более чем подлые плагиаторы и что изобрести они способны лишь то, что уже было изобретено их предшественниками! [398]