Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Поскольку Насекомые показали себя в революционный день отважными бойцами и нельзя было отрицать, что решили дело именно они, пришлось, хочешь не хочешь, уделить им местечко. Их отправили на самый край лужайки, предупредив, что это место – почетное, и время от времени посылали на тот край пару сорных травинок – из числа тех, которые лезут из всех щелей и от которых все стремятся избавиться. Насекомые были от этого не в восторге, но им наговорили столько хвалебных слов, что они в конце концов притворились довольными.

Вообще надо сказать, что те простые души, которые явились на обед в надежде пообедать, сильно промахнулись. Банкет этот походил на все банкеты такого рода. Вдоволь еды нашлось только для тех, кто не хотел есть; никто не наелся до отвала, кроме нескольких ловкачей, которые ни в чем себе не отказывали.

На этом банкете больше болтали, чем ели. Обсуждались самые животрепещущие вопросы. Слышали бы вы, каких эпитетов удостоилась прежняя редакция! Бедный старый Заяц! как тебя угораздило ввязаться в эту историю? Злосчастный Мотылек, любвеобильная Кошка, гордый Воробей – чего только о вас не наговорили! В чем только вас не упрекнули! Отчего вас не было на пиру? Зачем вы умерли? Ведь теперь наступило для вас самое время ожить и исправиться. «Куда мы катились? куда мы катились? – восклицали все. – И как прекрасно, что мы сообразили устроить революцию!» «Если ее не устраивают правители, за дело берутся подданные», – твердил Кабан. И каждый строил планы, каждый делился замыслами: «У меня будет на неделе семь пятниц. – А у меня восемь. – Я стану самым умным. – А я уже самый умный».

Лис всех выслушивал, всем улыбался, находил для каждого ласковое слово, короче говоря, нравился всем или почти всем. «Вы совсем ничего не едите», – говорил он Живоглоту. А у Белого Медведя спрашивал: «Вы не заболели? вы какой-то бледный». У Волка, сидевшего напротив, он интересовался, куда делся волчий аппетит? А у зевающего Пингвина – от души ли он веселится? Белого Орла он уверял: «Не бойтесь, Польска не сгинела» [513]. Дрозда уговаривал: «Ну скажите же хоть пару слов». У Лесной Мыши спрашивал, на кого она точит зубы. И всех уверял: «Друзья мои, вы сможете писать, кто о чем захочет».

Наконец наступил великий момент: дело дошло до тостов, и каждому пришлось говорить речь стоя и в одиночестве. Видели бы вы, как все взялись лапами за голову, принялись чесать в затылке, шевелить губами и повторять вполголоса свои импровизации.

К несчастью, не только порядок произнесения тостов, но даже их число были определены заранее. Это едва не вызвало недовольства. «Положим, поголодать даже полезно, но подавиться тостом – это верная смерть», – роптали ораторы. Воистину, двум смертям не бывать, но одной-то не миновать!

Несмотря на принятые мудрые меры предосторожности, выступавших все равно осталось так много, что я затрудняюсь перечислить их всех. Гуси с Гусятами встречали каждый тост приветственным гоготанием на радость всей честной компании.

Поскольку всякое Животное обожает жаловаться на жизнь, прошения потекли широкой рекой

Нечего и сомневаться в том, что первый тост был произнесен за свободу. Это дело обычное, и если бедная свобода до сих пор так слаба, то не пирующие тому виной.

Второй тост, исполненный величайшей галантности, был за прекрасных дам, а вернее сказать, «за прекрасный пол, украшающий нашу жизнь!». Произнес его любезный Гиппопотам, чья учтивость общеизвестна, и слова его были встречены восхищенным шепотом.

К концу вечера публика так разгулялась, что сломала фонтан, и это позволило всем напиться не только вдоволь, но и допьяна.

Радость заразительна, и остановиться было совершенно невозможно. Порешили отложить все дела и перейти к развлечениям. Сказано – сделано. Условились никому не подчиняться, говорить что взбредет в голову и вовсе ни о чем не думать. Никому уже не было дела ни до будущего звериной нации, ни до будущей политики, ни до будущей редакции; все желали только петь и плясать. Все горланили кто во что горазд, и обед кончился так же, как всякий обед, участники которого намереваются изменить мир, – все заснули.

Назавтра, да и во все следующие дни, Звери заметили, что мир вовсе не переменился, что меняют его вовсе не те, кто ест и пьет, и что надобно жить по-прежнему, – а это не всегда так легко, как кажется.

Во всяком случае, так думал Его Светлость Лис. Он проснулся с чем-то вроде короны на голове, и хотя этой короной он увенчал себя самолично, повторив знаменитые слова: «Руки прочь от моего венца!» [514], мне кажется, что порой он немного сожалел о простом хлопчатом ночном колпаке. Вчерашний день дался ему нелегко и немного охладил его любовь к почестям. Захватить власть – это еще не все, нужно уметь ею пользоваться, и Его Светлость, не строя иллюзий, прекрасно сознавал, что это вещь непростая.

«Во-первых, – решил он, – я буду избегать, как чумы, любых всенародных празднеств [515].

Во-вторых, я перестану подавать лапу всем подряд. На одну мытую лапу приходится столько немытых! Не говоря уже о том, – добавил он, указывая на свой воротник, запятнанный кровью, – что некоторые обнимают слишком крепко и слишком цепко.

В-третьих, поскольку скипетр мой есть не что иное, как простое перо, и нести его не слишком тяжело, я желаю, чтобы и монаршая моя власть не отягощала ни меня, ни моих подданных. Посему я буду делать, что душе угодно, и от этого дела пойдут все лучше и лучше, я же так истово предамся праздности, что…

– Вас назовут Наполеоном Лисов [516], Ваша Светлость, – сказал я, – и совершенно справедливо.

– Итак, – продолжал Его Светлость, сделав вид, будто ничего не слышал, – я издам коротенькую Хартию. Если у нации есть Хартия, ей больше не о чем мечтать [517].

Вот моя Хартия; в ней всего две статьи, но если они хороши, других не нужно.

Филин – философ и литератор

Все Звери, умеющие читать и писать, а главное считать, имеющие клетку на солнечной стороне, сено в кормушке и могущественных друзей, равны перед законом, и всем им мы обещаем наше покровительство и справедливый суд.

Следственно, дабы великие мира сего, именуемого Ботаническим садом, могли наслаждаться всеми благами жизни, мы предписываем малым обитателям этого же мира отдать то немногое, что у них есть, и уменьшиться до такой степени, чтобы сделаться неуловимыми и неосязаемыми. Если малые не будут занимать вовсе никакого места, великие смогут, как им и полагается по праву, расположиться со всеми удобствами, ни в чем себе не отказывать и ничем себя не стеснять.