Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Охотно, – отвечал он, – у вас есть обязанности и права. Надобно сделаться цивилизованным Скарабеем. Видите сколько вон там роскошных Цветов? Получите в них доступ, и вы окажетесь в хорошем обществе. Выучить его язык несложно. Сделаете из вежливости несколько телодвижений перед хозяйкой дома. Выслушаете со вниманием весь вздор, которым вас будут угощать, получите за это в награду немного горячей воды и право ухаживать за Боярышницами [524]. Старайтесь быть в курсе новостей и сплетен. Важно не развлекаться, но выглядеть веселым; не быть влюбленным, но иногда им казаться. Иметь убеждения, чувства, вкусы или страсти нет вовсе никакой надобности; нужно только иметь вид Насекомого, которое в принципе способно о чем-то подумать или что-то почувствовать. Не позволяйте себя обворовывать и не вздумайте никому отдавать свое сердце, потому что вас обманут совершенно нечувствительно; есть тут Осы с осиной талией и мертвой хваткой. Это к вопросу о ваших развлечениях. Теперь насчет ваших прав и обязанностей. Их понять нетрудно. На берегу реки стоит храм, где специально избранные Насекомые бьют баклуши, вставляют палки в колеса и вырывают друг у друга первую скрипку. Все вместе называется управлять государством. Если вас выберут, вы присоединитесь к ним [525]. А семь-восемь раз в год вам придется надевать военный мундир и целые сутки делать то, что заблагорассудится Шершням-командирам [526].

– Семь-восемь раз в год! – вскричал я. – Да это же огромный налог!

– Родина зовет. Вы предупреждены: теперь ступайте и наслаждайтесь своими привилегиями.

Узнав об этих мрачных перспективах, Скарабей менее зеленый и менее отважный, чем я, мог бы испугаться. Но пыл юности придал мне сил. Я решил, что Носорог просто рогатый и разочарованный в жизни Жуконенавистник, чьи мрачные советы не нужно принимать всерьез. Я вычеркнул из памяти все угрожающее и постарался сохранить только то, что льстило моему воображению. Друзья посулили ввести меня в это восхитительное общество, где можно пить горячую воду, болтая с Боярышницами. Я сдружился с Майским Жуком – завсегдатаем большого света, и он любезно согласился направлять мои шаги.

– Пойдемте, – сказал он мне однажды. – Изящные искусства и хорошее общество нуждаются в вас. Я поведу вас в театр и введу в избранный светский круг. Не медлите: обещаю, что вы прекрасно проведете время.

Мы пересчитали деньги в кошельке и полетели что было крыл.

– Любите ли вы оперу? – спросил Майский Жук на лету.

– Разумеется! если ее сочинил великий композитор, а исполняют великие певцы.

– У нас есть то, что вам нужно; я поведу вас в Академию [527]; разрази меня гром, если мы не услышим там много прекрасного.

Мой спутник навострил усики и поправил черный воротник при входе под своды пышного Аканта [528]. Жесткокрылый, но не жестокосердый привратник протянул ему в узкую щель между листьями два билета и мы вошли в залу цветка. Собрание производило приятное впечатление. Павлиньи Глаза с навощенными усами помещались в литерных ложах и лорнировали окружающих с тем беспечным видом, какой сообщают Насекомым только утонченный ум и привычка к изысканным наслаждениям. Стройные Осы и тонконогие Боярышницы образовывали прелестные группы. С галерки вниз глазели невинные Клопы. Черные Мухи, арбитры изящного, молча сидели в партере. Все до единого были, казалось, молоды, учтивы и образованны.

– Мне нравится здешняя публика, – сказал я своему провожатому. – Приятно видеть в Академии так много юных лиц.

– Не обольщайтесь; Академия – это просто название, – отвечал Майский Жук. – Павлиньи Глаза приходят сюда ради театральной Саранчи, которая прячет сильные задние ноги под газовыми покрывалами. Осы хотят найти богатых женихов, Боярышницы – себя показать, но все это происходит под звуки прекраснейшей в мире музыки. У нас есть итальянский композитор, который старается подражать немецким музыкантам, ради того чтобы понравиться французским Насекомым. Мыслей у него нет и не было, но о нем говорят много хорошего [529]. Но тсс! первая Цикада начинает свою арию.

Я навострил уши. Первая Цикада в роскошном одеянии испускала трагические крики посреди прекрасного сада, нарисованного на обоях. Оркестр гремел так, как будто сопровождал Стентора, знаменитого баса древности [530], и тем не менее чудеснице Цикаде удавалось его превзойти, так что моим барабанным перепонкам грозила смертельная опасность. Однако не слушать музыкантов, производящих столько шума ради моего развлечения, было бы поистине бесчестно. Тем более что исполняли они прелестную каватину, открывающую все последние оперы и уже много лет остающуюся модной новинкой. Удовольствие было гарантировано. Чтобы дать нам передохнуть после пронзительной каватины, остроумные создатели представления порадовали нас резким контрастом: они выпустили на сцену три сотни Сверчков, и те затянули хор, способный обрушить стены, после чего занавес упал и мы замерли в ожидании новых чудес. В следующем действии Цикада вновь принялась издавать звуки, сочиненные композитором, причем не менее пронзительные, чем предыдущие. Внезапно она прервала руладу и убежала в кулису, чем немало встревожила зрителей. Черный Шелкопряд, оратор труппы, трижды поклонился нам и произнес такие слова:

– Господа, первая Цикада лето красное пропела, а теперь уж не поет [531]. Ей кажется, что вы не аплодируете ей так сильно, как она того заслуживает. Вы позволили себе восхищаться ее соседкой. Сегодня она больше выступать не хочет [532]. Директор умолял ее, но тщетно; она так раздосадована, что потеряла голос. Однако мы не хотим лишать вас положенного вам рациона. Реверанс стоит рулады. Мы предлагаем вам вместо окончания оперы полюбоваться фрагментом балета.

Начал он с трех оглушительных аккордов, причем пробежался по клавиатуре от самых низких нот до самых высоких

Публика приняла предложения благосклонно, и на сцену вылетела первая Саранча. Она блестяще проделала антраша под окончание той каденции, которую не успела допеть первая Цикада, и все по видимости остались довольны.

– Ну и ну! – обратился я к своему спутнику. – Что же, такие происшествия случаются часто?

– Нет, – отвечал тот, – дирекция отменяет спектакли или переносит их на другой день от силы три-четыре раза в месяц; все это из-за крайней чувствительности первой Цикады. Она не позволяет другой разучивать ее роли, из страха, что изнанка платья покажется лучше лицевой стороны, а поскольку публика нередко бывает холодна, премьерша простужается. В остальном же, как видите, дела идут отлично. Что вы скажете о нашей Академии?