Сильвия Плат - Под стеклянным колпаком

Повисло недолгое молчание, словно все вдохнули. Потом на меня что-то навалилось, вцепилось и начало трясти так, словно наступил конец света. Уи-и-и-и, завывало оно сквозь воздух, раздираемый синими искрами, и с каждой вспышкой меня швыряло и колотило так, что, казалось, у меня переломаются все кости и вся кровь брызнет из меня, как сок из скошенной травы.

Я подумала: что же такого ужасного я натворила?

Я сидела в плетеном кресле, держа в руке высокий стакан с томатным соком. Часы вернулись ко мне на запястье, однако выглядели как-то странно. Потом я поняла, что их надели вверх ногами. Я ощутила, что и шпильки у меня в волосах находились не там, где раньше.

– Как ты себя чувствуешь?

У меня в памяти всплыл старый металлический торшер, одна из немногих реликвий, оставшихся от обстановки отцовского кабинета. Его венчал медный колокольчик, куда вставлялась электрическая лампочка и из которого по металлической стойке вился потертый полосатый провод, воткнутый в стенную розетку.

Как-то раз я решила передвинуть торшер от маминой кровати к своему письменному столу в другом конце комнаты. Шнура должно было хватить, так что вилку я не выдергивала. Я взялась обеими руками за торшер и за обтрепанный шнур и посильнее их сжала. И тут с синей вспышкой из торшера что-то выскочило и тряхнуло меня так, что клацнули зубы. Я попыталась оторвать руки, но их словно приклеили, и я заорала, или крик вырвался у меня из горла, потому что я его не узнала, но услышала, как он взревел и задрожал в воздухе, словно оказавшийся на свободе злой дух.

Потом мои руки отскочили в стороны, и я рухнула на мамину кровать. Посреди моей правой ладони чернела крохотная впадинка, словно след от кончика карандаша.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

Вовсе не хорошо, а просто ужасно.

– Так в какой, говоришь, колледж ты ходила?

Я ответила в какой.

– Ах да! – Лицо доктора Гордона осветилось медленной, почти страстной улыбкой. – Там во время войны располагалась база женского вспомогательного корпуса, так ведь?

Костяшки пальцев у мамы мертвенно побледнели, словно за час ожидания с них слезла вся кожа. Она посмотрела мимо меня на доктора Гордона, и он, наверное, кивнул ей или улыбнулся, поскольку напряженное выражение исчезло с ее лица.

– Еще несколько сеансов шоковой терапии, – услышала я голос доктора Гордона, – и, мне кажется, вы увидите заметное улучшение.

Девушка у рояля все так же сидела на табурете, а у ее ног, словно мертвая птица, распластался разорванный листок с нотами. Она уставилась на меня, и я ответила ей пристальным взглядом. Глаза ее сузились. Она высунула язык.

Мама шла к двери вслед за доктором Гордоном. Я чуть отстала и, когда они оказались ко мне спиной, ринулась к девушке и обеими руками показала ей «мартышку». Она убрала язык, и лицо ее окаменело.

Я вышла на улицу, под яркое солнце. Похожий на пантеру, в зияющей солнечными пятнами тени дерева нас поджидал черный универсал Додо Конвей.

В свое время этот универсал заказала одна богатая светская дама – совершенно черный, без капельки хрома и с черной кожаной обивкой сидений. Однако, когда заказ был доставлен, он поверг ее в глубокое уныние. Вылитый катафалк, сказала она, и все остальные с ней согласились. Никто не хотел его покупать, так что семья Конвеев отхватила его со скидкой и укатила на нем домой, сэкономив пару сотен долларов.

Сидя на переднем сиденье между мамой и Додо, я чувствовала себя оглушенной и подавленной. Всякий раз, когда я пыталась сосредоточиться, мои мысли ускользали от меня, словно конькобежец, в огромное пустое пространство и рассеянно выписывали там замысловатые фигуры.

– Хватит с меня этого доктора Гордона, – заявила я, когда мы попрощались с Додо и ее черный универсал скрылся за соснами. – Можешь позвонить ему и сказать, что я не приеду на следующей неделе.

– Я знала, что моя девочка не такая, – улыбнулась мама.

– Какая – не такая? – Я удивленно посмотрела на нее.

– Не такая, как те ужасные люди. Ужасные мертвецы в клинике. – Она помолчала. – Я знала, что ты решишь снова вернуться к нормальной жизни.

СТАРЛЕТКА СКОНЧАЛАСЬ,

ПРОВЕДЯ 68 ЧАСОВ В КОМЕ

Я рылась в сумочке среди обрывков бумаги, косметички, ореховой скорлупы, монеток и синей коробочки с девятнадцатью жиллетовскими лезвиями, пока не нашла свою фотографию, которую сделала в тот день в кабинке, обтянутой брезентом в белую и оранжевую полоску.

Я поднесла ее к размытому фото мертвой девушки. Рот и нос на них совпадали. Единственное различие состояло в глазах. На моем фото глаза были открыты, а на газетном – закрыты. Но я знала, что если глаза мертвой девушки открыть, придержав пальцами, они посмотрят на меня с тем же мертвым, мрачным и пустым выражением, что и глаза на моем фото. Я засунула свою фотографию обратно в сумочку.

«Просто посижу на солнышке на этой скамейке в парке еще пять минут, вон по тем часам на доме, – сказала я себе, – а потом пойду куда-нибудь и сделаю это».

Я услышала хор тихих голосов.

Разве тебя не интересует твоя работа, Эстер?

Знаешь, Эстер, у тебя налицо все симптомы неврастении .

Так ты ничего не добьешься, так ты ничего не добьешься, так ты ничего не добьешься …

Однажды душным летним вечером я целый час целовалась с волосатым, похожим на обезьяну студентом-юристом из Йеля, потому что пожалела его – такой он был страшный. Когда мы перестали целоваться, он сказал:

– Я тебя вычислил, крошка. К сорока годам ты станешь законченной ханжой.

«Надуманно!» – начертал преподаватель по творческому мастерству в колледже на моем рассказе под названием «Большой уик-энд».

Я не знала, что такое надуманно, поэтому заглянула в словарь. Надуманно, искусственно, притворно.

Так ты ничего не добьешься .

Я не спала три недели. Мне казалось, что самое красивое на земле – это, наверное, тени. Миллионы движущихся очертаний и замкнутых пространств теней. Тени прятались в ящиках комодов, в шкафах и чемоданах, их отбрасывали дома, деревья и камни, они скрывались за человеческими взглядами и улыбками, и многие километры теней жили на ночной стороне планеты.

Я посмотрела на две полоски лейкопластыря телесного цвета, наклеенные крест-накрест на икре моей правой ноги.

В то утро я предприняла первую попытку.

Я заперлась в ванной, напустила полную ванну теплой воды и достала жиллетовское лезвие.

Когда одного древнеримского философа или кого-то еще спросили, как он хочет умереть, тот ответил, что вскроет себе вены в теплой ванне. Я подумала, что это окажется легко – лежать в ванне и видеть, как от запястий расплывается краснота, толчок за толчком заполняя чистую воду, пока я не погружусь в сон под водной гладью, яркой, как маки.