Элизабет Гаскелл - Жены и дочери

– Полноте! Не забывайте, что я принадлежу к последнему поколению, – заявил мистер Гибсон.

– А Синтия даже не заметит, что на мне надето, – сообщила Молли, радуясь тому, что вновь увидит подругу.

– Да! Зато Уолтер заметит. У него глаз наметан на платья, и я думаю, что стану достойным соперником дорогому папочке. Если он – хороший отчим, то я – добрая мачеха, и мне будет невыносимо видеть мою Молли в нарядах не первой свежести, выглядящей далеко не лучшим образом. Мне тоже нужно новое платье. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мы выглядели так, словно нам больше нечего надеть, кроме того, в чем мы были на свадьбе!

Но Молли решительно воспротивилась новому платью для себя, заявив, что если уж Синтия и Уолтер будут часто наезжать к ним, то пусть они видят их такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и недостатками. Когда мистер Гибсон вышел из комнаты, миссис Гибсон мягко упрекнула Молли за ее упрямство.

– Ты должна была дать мне возможность уговорить папочку купить тебе новое платье, Молли. Ты ведь знаешь, в какой восторг привел меня тот узорчатый атлас, который мы давеча видели у Брауна. А теперь, разумеется, я не могу показаться эгоисткой, купив себе новое платье, а тебя оставив ни с чем. Ты должна научиться понимать желания других людей. Хотя в целом ты славная и милая девушка, и мне хочется лишь… Словом, я знаю, чего мне хочется, вот только дорогой папочка не желает рассуждать на эту тему. А теперь укрой меня хорошенько и дай мне поспать. Пусть мне приснится моя дорогая Синтия и моя новая шаль!

На этом роман обрывается, так и оставшись незаконченным. То, что должно было стать вершиной всей жизни, превратилось в посмертный памятник. Еще несколько дней, и перед нами высилась бы триумфальная арка, увенчанная лавровыми венками и праздничными цветами: теперь же она превратилась в колонну совсем другого сорта – одну из тех, что печально стоят полуразрушенными на церковном дворе.

Но если работа остается незаконченной, то добавить к ней можно немногое, и это немногое представляется нам совершенно определенным. Мы знаем, что Роджер Хэмли женится на Молли, и это волнует нас больше всего. Собственно говоря, больше добавить действительно нечего. Останься автор в живых, она бы тотчас отправила своего героя в Африку; те же места Африки, что представляют интерес для ученых мужей, находятся очень далеко от поместья Хэмли, так что выбирать между «далеко» во времени и пространстве не приходится. Сколько в сутках часов, если вы оказались один-одинешенек в Богом забытом месте, за тысячу миль от счастья, которое могло бы быть вашим, будь вы рядом, чтобы взять его? Сколько же их, если от истоков Топинамбо ваше сердце летит на крыльях любви, словно почтовый голубь, дабы припасть к единственному источнику вашего будущего счастья, и столько же раз возвращается обратно с нераспечатанным посланием? Много больше, нежели указано в календаре. Это обнаружил и Роджер. Дни складывались в недели, которые отделяли его от той поры, когда Молли вручила ему маленький цветочек, и в месяцы, прошедшие с того момента, когда он разлучился с Синтией, в коей начал сомневаться задолго до того, как понял наверняка, что она недостойна его надежд. И если таковыми были его дни, то как же медленно, должно быть, тянулись для него недели и месяцы в этих дальних и уединенных краях! Для него они были равнозначны годам оседлой домашней жизни, когда на досуге можно было приглядывать за тем, чтобы никто не ухаживал за Молли. Результатом стало то, что задолго до окончания срока его контракта все, чем была для него Синтия, утратило для него всякую ценность, тогда как то, чем была и могла стать для него Молли, целиком заполнило его душу и сердце.

Он вернулся, но, увидев Молли, вспомнил, что его отсутствие могло и не показаться ей таким уж долгим, и ужаснулся старым страхам, что она сочтет его непостоянным и ветреным. Именно поэтому молодой джентльмен, столь уверенный в себе и здравомыслящий в научных вопросах, обнаружил, что ему трудно признаться Молли в том, что, как он надеется, она любит его; не исключено, он потерпел бы сокрушительную неудачу, если бы не додумался показать ей цветок, отделенный от букета. Сколь очаровательно выглядела бы эта сцена, если бы миссис Гаскелл дожила до того, чтобы описать ее, мы можем только гадать, но в том, что она непременно получилась бы очаровательной – особенно в том, что делала, как выглядела и что говорила Молли, – можно не сомневаться.

Роджер и Молли поженятся, и если кто-то из них и счастливее другого, то это Молли. Ее супругу нет нужды полагаться на небольшое скромное состояние, которое перейдет к сыну бедного Осборна, потому что он станет профессором какого-нибудь научного учреждения и сделает потрясающую карьеру. Сквайр от этого брака почти так же счастлив, как и его сын. Если кто и страдает, так только мистер Гибсон. Но он берет себе партнера, чтобы иметь возможность время от времени съездить на несколько дней в Лондон, к Молли, а заодно и «отдохнуть от миссис Гибсон». О том, что станется с Синтией после ее замужества, автор особенно не переживала; откровенно говоря, добавить здесь особенно нечего. Впрочем, миссис Гаскелл рассказывала о ней характерный маленький эпизод. Однажды, когда Синтия со своим супругом приехала погостить в Холлингфорд, мистер Гендерсон впервые узнал, благодаря невинному и случайно оброненному мистером Гибсоном замечанию, что знаменитый путешественник Роджер Хэмли является другом семьи. Синтия, так уж вышло, ни словом об этом не обмолвилась. Как бы хорошо был описан и этот незначительный инцидент!

Но, пожалуй, нет смысла рассуждать о том, что сотворила бы маленькая сильная рука, не способная более создать ни новую Молли Гибсон, ни очередного Роджера Хэмли. В этом кратком послесловии мы повторили все, что известно о ее замыслах в этой истории, которая завершилась бы в следующей главе. Впрочем, по большому счету сожалеть о том, что касается этого романа, не приходится; те же, кто близко знал ее, сожалеют не о потере романистки, а об утрате женщины – одной из добрейших и мудрейших представительниц своего времени. Правда, справедливости ради, говоря о ней исключительно как об авторе романов, следует заметить, что ее безвременная кончина служит источником глубочайшего сожаления. Судя по роману «Жены и дочери», небольшому потрясающему рассказу «Кузина Филлис», что предшествовал ему, и повести «Возлюбленные Сильвии», за эти пять лет миссис Гаскелл совершила головокружительную карьеру со всей свежестью молодости и силой ума, который отряхнул с себя прах и возродился заново. Но выражение «отряхнул с себя прах» не следует понимать буквально. Все умы, равно как и души, в большей или меньшей степени запачканы теми «грязными одеждами», в которые заключены, но очень немногие из них демонстрируют столь же ничтожную толику презренного земного естества, как тот, что принадлежал миссис Гаскелл. Так было во все времена, однако в последние годы, похоже, даже изначально слабое его присутствие тает без следа. Взявшись прочесть любую из трех упомянутых нами книг, вы окажетесь в ужасном безнравственном мире, насквозь пронизанном эгоизмом и низменными страстями, в мире, переполненном слабостью, ошибками и невыносимо горькими страданиями, но в котором люди могут жить спокойной и цельной жизнью. Более того, вы вдруг почувствуете, что этот мир настолько же реален, как и любой другой. Каждая страница пропитана духом благожелательности, не способным причинить зло, и, читая книгу, мы поглощаем чистый разум, предпочитающий иметь дело с чувствами и эмоциями, пускающими живые корни в умах и душах в процессе спасения, а не с теми, что гниют и разлагаются без него. Дух этот сильнее всего проявляется в «Кузине Филлис» и «Женах и дочерях» – последних работах автора; со всей очевидностью они демонстрируют, что для нее окончание жизни означает не погребение под землю, а вознесение к чистому воздуху горних вершин.