Луиджи Зойя - Созидание души

И действительно, во всем мире психотерапевтический рынок близок к скорому насыщению и, следовательно, действует по законам конкуренции, столь же острой сегодня, как неведомой ранее. Этот факт в соединении с другими историческими обстоятельствами – к примеру, быстрое рождение европейского законодательства – подчинил аналитические школы нормам и вовлек их в процессы институционализации, доселе не существовавшие. Возвращаясь к нашей теме отметим, что это движение сместило фокус обсуждений и споров от всеобщего на частное, от стабильного на изменяемое: с вопроса о том, что может сказать психоанализ, или аналитическая психология, о человеке и мире на вопрос о том, что может сказать данный конкретный аналитик о конкретном пациенте (или еще лучше: сколько времени и денег потребуется на выздоровление). Потому что именно эти вопросы интересуют министерских чиновников и представителей практической психологии.

Если все же аналитик обладает достаточно сильным голосом, чтобы заставить выслушать себя в качестве профессионала, мыслящего о человеке в целом, а не только как специалиста отдельной терапевтической школы, он может собрать неожиданно большое число слушателей. Это случай, например, Джеймса Хиллмана 2, который подверг пересмотру взгляды психологов на условия человеческого существования.

По сути своей то, о чем мы говорим, представляет собой частный случай инволюции культурных и политических дебатов в мире. После заката великих идеологий большие темы уже совсем не обсуждаются, не отмечаются более существенные различия между левыми и правыми; кажется, что умы затрагивает только частное и изменяемое, то, что имеет индивидуальное значение. Однако достаточно воспроизвести в новом ключе одну из универсальных и вечных тем (Шекспир в кино, например), и оказываешься перед лицом неожиданного успеха (но почему неожиданного?).

В общем, эта книга родилась так. Однажды я получил от одного из коллег запрос, показавшийся мне не вполне определенным. Мой коллега – грек-киприот, который жил в Южной Африке, затем преподавал юнгианскую психологию в Восточной Европе, был редактором газеты по вопросам юнгианского анализа в мире и живет сейчас в Лондоне. Он просил изложить мою биографию и мои жизненные интересы в виде, пригодном для публикации. Я подумал, что обычно подобные вещи практикуются в случае смерти и поэтому, из суеверия, их оставляют на других. Но я также подумал, что, вероятно, будет несправедливым побуждать других к изложению моей жизни, не сделав это самостоятельно. С некоторым сопротивлением я начал консультироваться у своей памяти и у своих записей.

Я обнаружил, что после получения диплома аналитика я надолго посвятил себя клиническим случаям и частным проблемам: я даже вернулся на несколько лет в Цюрих, где получал диплом; и сделал это именно потому, что мне предложили возможность поработать в клинике.

Однако выяснилось, что за последние десять лет – которые, случайно или нет, были последними годами века – растущее число моих заметок и докладов, написанных вроде бы по совершенно различным поводам, выражало общую потребность отыскать вещи, которые мало изменяются с течением тысячелетий: понять, не являются ли некоторые события, которые кажутся нам современными и новыми (приведем в качестве примера пагубное очарование телевизионными ток-шоу или сумасшествие вокруг принцессы Дианы), повторяющимися признаками мифа в его постоянстве.

Я попытался обрадоваться тому, что, вступая на эту дорогу (которая ведет к более значительному и более стабильному), я без особых усилий приближаюсь к великим основателям психоанализа. В действительности я не намеревался идти по этому пути и не осознавал, что иду по нему. Возможно, продвижение по нему происходит просто с течением лет, когда постепенно мы начинаем интересоваться бессмертием. А величие и постоянство мы ищем в наших детях или в отблеске бессмертия.

Миф – одно из немногих доказательств бессмертия, предстающих перед нашими глазами. Мы пользуемся им, чтобы напомнить о связи, существующей между основными мифологическими сюжетами и психологической литературой. Не Софокл описал Эдипов комплекс. Не потому лишь, что «комплекс» Эдипа – это только одно из возможных объяснений его мести, связанное с понятием, которого во времена Софокла еще не существовало: но и потому, что нельзя описать всеобщее через частное. Так что если на этих страницах сказано больше о Фрейде и Юнге, не стоит думать, что намерение поговорить о вневременных и универсальных вопросах настолько вскружило нам голову, что мы решили приспособить Гомера к нуждам этой книги. Напротив, сама книга – возможно, как и большая часть психологической литературы – оказывается скромным современным рупором, через который все еще говорит Гомер и его мифы. Связь между двумя мирами существует: но вряд ли глубинная психология может каким-то образом дополнить Гомера, который был глубже всякой психологии.

Выражение «плохие учителя» часто употребляется в итальянском языке. В основном им называют тех интеллектуалов, которые после провозглашения революционных лозунгов оказались морально причастны к кровавому террору, развязанному «красными бригадами». Абстрактные разговоры превратились в конкретные судьбы. Слово стало плотью. Они могли только защищаться, обвиняя сами себя: вы не должны были понимать меня столь буквально, я этого вовсе не имел в виду.

Я хочу подчеркнуть, что в Италии плохие учителя часто были и великими мастерами величайшего, или по крайней мере известнейшего, искусства нашего века: кино.

« Рим – открытый город » Росселлини – фильм-манифест неореализма – описывает среднего итальянца как бесконечно сострадательного и благородного: с потрясающей некритичностью мы принимаем этот комплимент и запоминаем его. Де Сика оправдывает «Похитителей велосипедов» : вместе с ним мы все оправдываем себя, и кража становится национальным архетипом. Феллини показывает с прощением и симпатией нашу сексуальную распущенность и наше равнодушие: мы находим его деликатным и возвышенным, мы начинаем гордо демонстрировать наше вольнодумство и безалаберность. Мы уверены, что это вызывает к нам симпатию европейцев и североамериканцев, и нам мало дела, что часто эта симпатия сопровождается презрением. Может быть, мы не умеем выбирать друзей, но мы знаем, из какой дружбы можно извлечь выгоду.

Крайняя точка в этом упрощении – проглоченном массами, хотя масс-медиа были еще в пеленках, и превозносимом так, будто речь шла не о китче, а о возрождении кинематографа, – достигается в примечательном фильме « Итальянцы – молодцы » (Де Сантис, 1964). Средний итальянец хорош (более того: он отличный парень, потому что хорошего можно принять за дурака, а мы имеем право быть немного хитрецами, немного обманщиками, неизменно оставаясь при этом молодцами). Итальянский характер весь на свету, в нем нет затененных участков. У итальянца нет настоящих врагов: когда он имел дело одновременно с союзными войсками и их врагами, он делал это не по двуличию и не из коммерческой выгоды, а из врожденной неспособности испытывать враждебные чувства.

Читать дальше