Луиджи Зойя - Созидание души

Поскольку Эдип смог возвыситься до звания царя, он верит в субъективную судьбу, почти что созданную им самим, которая может превозмочь трагический и неизменный рок классической традиции. В его речи перед той самой Иокастой, которая говорила о случае как о разновидности неизменности (977), мы слышим почти что лозунги просветителей, предвосхищение концепции свободного суждения. Но у Софокла, чьи намерения связаны с глубиной трагического смысла и враждебны поверхностному интеллекту, это утверждение служит для демонстрации собственной противоположности. Разум и стремление к познанию Эдипа все более окрашиваются насилием; он прибегает к насилию даже против старого слуги, который знает, как родился его царь, но скрывает от него это знание и то зло, которое в нем таится.

Финальное открытие – инцест: неизбежное наказание слишком настойчивого и высокомерного рассудка, насильственно возвращаемого к истокам, символически выражаемая невозможность оплодотворить своим lógos’ ом воистину новую почву.

Задача, которую задал себе Эдип, близка к тем, что ставил перед собой век Просвещения: узнать все, что доступно познанию, чтобы достичь прогресса. Результатом явилась победа мифологического фатума, который лишает смысла успех отдельного человека, чтобы начать все сначала. В этом движении по кругу Эдип утратил великое мифологическое и божественное знание: «Теперь, – кричит он, – я без бога, átheos » (1360).

Разрушенный собственным познавательным hýbris’ ом, Эдип хочет символически наказать себя. Он реагирует иррационально, мифологически, деструктивно по отношению к собственной избыточной рациональности и, завершив энантиодромию, лишает себя возможности видеть.

Пораженным слушателям, античным и современным, история Эдипа сообщает о неизменном принципе: любой человек рискует оказаться на перекрестке, где встречаются истина и рассудок; пускаясь в путь, он должен знать, что при пересечении они не суммируются, а уничтожаются, до тех пор пока из их сплава не возникнет высшее единство символа.

Что означает «быть несчастливым»?

Попробуем поразмыслить над этим вопросом.

Самое сытое и благополучное в истории общество породило новые виды острой нужды; они часто встречались и раньше, но сейчас приобрели статус проблемы, стали темой публичного обсуждения. Парадокс, однако, состоит в том, что мы говорим не о чем-то наличествующем, как при обсуждении «психической болезни» или «депрессии», а о чем-то отсутствующем (не-счастье).

В былые времена несчастье не могло бы стать предметом изучения, как не могла им стать импотенция. Конечно, любая эпоха насчитывала некоторое число отчаявшихся людей или людей с сексуальными проблемами, но только наш век санкционировал право на сексуальное удовлетворение или право на счастье, что явилось необходимой предпосылкой для того, чтобы страдать от их отсутствия.

Во всем этом есть один новый элемент – представление о правах человека, о которых вначале было заявлено в общем, политическом плане, мало-помалу проникло в область психологии. Усвоив это расплывчатое представление, мир желаний обрел новую форму и стал более сложным. В результате сегодня, в отличие от прошлого, мы чувствуем не только тоску о том, что было, но и страдаем от тоски по тому, что могло бы быть, боль от отсутствия того, что никогда не случалось и, возможно, никогда не случится.

Сопоставление не-счастья с им-потенцией было намеренно экстремальным. В действительности при отсутствии какой-либо физической функции мы инстинктивно чувствуем, чего нам не хватает; и это не то же самое, что в случае с психологическим состоянием, особенно таким неощутимым, как счастье.

И вот перед нами новое препятствие. Для обсуждения нашего объекта мы не только должны говорить о его противоположности, но и сам объект – счастье – непостижим.

Если бы мы попытались определить, каково актуальное значение, идея или личный опыт счастья, наша попытка была бы абсолютно неудачной, как из-за полной субъективности определений, так и из-за множества областей, к которым эти определения относятся: для одних счастье – это религиозный опыт, для других – философский; кто-то связывает его с наличием определенных вещей, кто-то – с отсутствием забот или горя. Естественно, современное стремление понимать все буквально и идеология потребительства все больше сближают счастье с удовлетворением потребностей: это относительно новая идея.

При отсутствии общего эффективного определения мы можем обратиться к единственно надежному источнику, который мы находим в этимологии. В корне слова наше мышление часто бессознательно сохраняет первоначальное значение, уже исчезнувшее из сознательной памяти.

Краткий обзор этимологии в основных европейских языках подтверждает, что даже родственные между собой языки – германские или романские – исходят в обозначении счастья из различных точек зрения, приближаясь постепенно к значению, в котором есть нечто общее.

Итальянское слово felice (счастливый) происходит из латинского felicitas , которое в свою очередь имеет общий корень с fecunditas : таким образом, счастливый и плодородный – изначально близкие представления.

Французское heureux означает одновременно счастливый и везучий; то же верно для bon-heur: heur происходит из латинского a(u)gurium – предзнаменование (хорошее или дурное).

Немецкое Glück(lich) преобразуется в Lücke (выход) и означает завершение чего-то благоприятным или неблагоприятным образом (аналогичное значение имеет английское luck – счастливая или несчастливая участь, судьба).

И наконец, английское happy(ness) происходит от happen (случаться) и соответственно также обозначает судьбу, с несколько другим оттенком.

При внимательном рассмотрении все эти понятия подразумевают общую идею: счастье зависит от сил природы, от судьбы или богов, но не от человека. Счастье – это удача, а не то, чего можно добиваться. Таково было основное убеждение древних жителей Европы, подразумевавшееся под понятием счастья.

В свою очередь, благодаря жесткому делению сил на человеческие и сверхъестественные и главенству этих последних в древнем обществе, это убеждение содержало также и предостережение: не углубляйся в область счастья, потому что никто не может управлять судьбой; ты столкнешься с высшими силами, ревниво охраняющими свои привилегии. В отличие от наших современников, люди в античном или первобытном обществе по большей части избегали заходить на территорию счастья. Некоторые из-за общего подозрительного страха, из уважения к метафизическому, нечеловеческому авторитету, которому была доверена эта область. Другие – из-за ясного убеждения в том, что божество их за это накажет; другими словами, для них божество не только оставляет за собой право наделять счастьем, но и пользуется им единолично.