Жан-Ив Борьо - Макиавелли

Иными словами, Макиавелли и делла Каза остались senza un soldo ( ит. «без гроша»), да к тому же им было отказано в кредите…

Было совсем не просто догнать двор, потому что в тех краях свирепствовала чума и королевскому каравану приходилось объезжать стороной охваченные эпидемией города.

Тем не менее Макиавелли и делла Каза пустились вдогонку за королем и через несколько дней нагнали его: известно, что уже 5 августа они оба были в Сен-Пьер-ле-Мутье и собирались ехать в Невер, где ненадолго остановился монарх. По прибытии в Сен-Пьер-ле-Мутье они немедленно сообщили радостную весть Синьории, а Макиавелли приложил к официальному донесению приватное письмо, в котором он решительно и даже с угрозой требовал такого же жалованья, как и у его сослуживца: «Если издержки на мое содержание кажутся вам непомерными (я же полагаю, что стою, как и Франческо, тех денег, что уходят на меня), если вы считаете истраченными понапрасну 20 дукатов, которые даете мне ежемесячно, то я просил бы ваши милости отозвать меня». На следующий день они приехали в Невер и предстали перед всемогущим Жоржем д’Амбуазом, кардиналом Руанским, доверенным лицом короля, исполнявшим при нем роль премьер-министра. Макиавелли уже имел случай столкнуться с искушенным дипломатом в лице Катерины Сфорца, но на этот раз противник оказался личностью иного масштаба и иной закалки. Он был первым дипломатом первой державы того времени: в 1498 г. именно он добился расторжения брака Людовика XII с Жанной Валуа. 9 февраля 1499 г. в Блуа он подписал союзный договор с Венецией и показал себя способным военачальником при захвате Миланского герцогства, править которым поставил своего племянника. Именно он был рядом с Людовиком XII во время триумфального въезда короля в Милан 6 октября 1499 г. И он же, будучи королевским наместником, снова занял Милан, после того как Моро ненадолго восстановил там свою власть. Да к тому же он был кардиналом… Так благодаря знакомству с этой незаурядной личностью Макиавелли было суждено войти в мир большой европейской дипломатии.

Ему был оказан любезный прием: кардинал встретил его с подобающим почтением к его чину посла и самолично сопроводил к королю. Воспользовавшись этим, Макиавелли изложил кардиналу точку зрения Флоренции на недавние события. При беседе с королем кроме кардинала присутствовали Тривульцио и очень опасный противник Флоримон Роберте, бывший «министр финансов» Карла VIII, советник, не знающий себе равных, полиглот (он знал немецкий, испанский и итальянский языки), знаток в международных делах. Присутствующие, вежливо кивая, выслушали Макиавелли, затем сам король ответил ясно и недвусмысленно: гасконцы вели себя неподобающе и будут наказаны, но это дело касается интересов Флоренции, а французы только помогали ей по собственной ее просьбе, и потому все расходы, связанные с кампанией, она должна нести сама, о чем между ними в Милане и был заключен договор (Capitoli). Конечно, Макиавелли надеялся на совсем другой ответ… Он попытался переубедить короля: Французское королевство, богатое и процветающее, могло бы оплатить прошлые расходы и даже сделать еще один шаг навстречу Флоренции – окончательно овладеть Пизой… Тогда можно будет обо всем договориться, а уж за Флоренцией дело не станет, она, слово чести, оплатит все издержки похода! Но король ответил отказом: предварительным условием был возврат прошлых долгов и выплата жалованья швейцарцам. На этом переговоры закончились, и король назначил флорентийцам встречу в Монтаржи, куда двор должен был переехать через три дня: там, выразил надежду монарх, флорентийцы, может быть, будут сговорчивее… Но перемена обстановки не повлияла на ход дела, оба лагеря стояли на своих позициях; ни кардинал Руанский («Роано», как его называет в письмах Макиавелли), ни король не могли понять, почему после ухода швейцарцев и гасконцев Флорентийская республика не посчитала своим долгом завершить взятие Пизы. И наконец, почему она (вечный вопрос) не хочет выплатить жалованье несчастным швейцарцам? На эти вопросы не было ответа, и наши герои, ограниченные своим мандатом, могли только слать донесения Синьории в ожидании новых указаний, надеясь получить более широкие полномочия и приступить к полноценным переговорам.

А пока надо было следовать за двором… Положение Макиавелли, не имевшего личного состояния, было отчаянным, о чем можно судить по сохранившимся прошениям, которые он адресует Синьории. Он снова вынужден оплачивать расходы из своего кармана: «Я уже истратил из собственных средств 40 дукатов, – пишет он, – и поручил своему брату Тотто занять еще 60». Однако в этой ситуации были и свои положительные стороны; французский двор постепенно раскрывал ему свои тайны: «Двор его величества [Людовика XII] не велик по сравнению со двором его предшественника [Карла VIII] и на треть состоит из итальянцев». К великому удивлению Макиавелли, здесь можно было встретить миланцев, неаполитанцев, венецианцев, приехавших искать заступничества от турок, пизанцев; все они интриговали против Флоренции, как брат недавно казненного Вителли… Все это почтенное общество собралось здесь, ища опору в союзе с самым могущественным государством своего времени, и, кочуя вместе с королевским двором, варилось в этой отравленной враждой атмосфере.

Если говорить о миссии Макиавелли и делла Казы, то положение их все более осложнялось: король ждал от Флоренции новых шагов, но республика, не имея средств, не была к этому готова. Двум бедным послам ничего не оставалось, как повторять снова и снова одни и те же предложения. В середине августа после очередной встречи флорентийского посольства с представителями двора, еще более бурной, чем обычно, Макиавелли пишет без обиняков, не прибегая к казенным оборотам, предупреждение Синьории: бессмысленно вечно говорить о «верности Флоренции французской короне…», манить тем, чего «король мог бы ожидать от Синьории, если бы мы были сильны, и какую защиту и опору величие Флоренции дало бы государству, которое будет у его величества в Италии». Времена изменились, и ныне отношения определяются балансом сил, а не эмоциями: «Все это бесполезно, потому что французы и смотрят на вещи другими глазами, и судят иначе, чем тот, кто не был здесь. Они ослеплены своим могуществом и сиюминутными интересами и почитают только тех, кто хорошо вооружен и готов платить им деньги». Но Синьория продолжала тешиться иллюзиями и полагала, памятуя о былом влиянии Флорентийской республики, что ей легко будет одурачить отсталых варваров… Она была глуха к настойчивым увещеваниям Макиавелли, который все больше тяготился своим двусмысленным положением. Он не имел официального статуса oratore (посла) – Синьория ограничивала его полномочия узкими рамками одной конкретной миссии: «Наш чин, наши личные свойства, да и отсутствие у нас права предлагать то, что могло бы прийтись по нраву французам, – все эти обстоятельства окончательно погубят дело». Он просил прислать ему в помощь послов, более свободных в своих решениях, но Синьория не предпринимала никаких действий. Надо сказать, что во Флоренции не было большого числа желающих принять участие в этой миссии, заранее обреченной на провал. Возможные кандидаты исчезали под разными предлогами один за другим. Первым был известный юрист Франческо Пепи, за ним – Лука Альбицци и дипломаты с многолетним опытом Бернардо Ручеллаи и Джованни Ридольфи… Но дело не двигалось с места. Тем временем обстановка при дворе все более накалялась. Еще одной проблемой было отсутствие денег. 3 сентября средств уже не хватало даже на отправку курьера. Макиавелли и делла Каза отправили Синьории письмо, угрожая немедленно уехать и информируя о том, что дела пришли в полное расстройство: Флоренция оказалась на грани разрыва отношений с Францией, и Макиавелли писал, что не желает «быть свидетелем того, как распадается дружба, которой искали, которую сохраняли такою ценою, на которую возлагали такие надежды». Что до короля, то он оставался верен себе, и вскоре стало известно, что «его величество уедет на несколько дней насладиться охотой». Главное увеселение монархов – королевская охота – было сопряжено с опасностями, и вскоре пришла новость, что король неудачно упал с лошади «на скаку»… И двор, не медля, отправился в Мелен, куда король пожелал переехать, чтобы поправить свое здоровье.