Жан-Ив Борьо - Макиавелли

Все, что случилось в прошлом, частично присутствует в настоящем и будет присутствовать в будущем, пусть с другой окраской и в ином обличье, в силу чего тот, кому недостает проницательности, не признает его и примет за нечто новое; но тот, у кого зоркий глаз, кто умеет отличать одно от другого и существенное от несущественного, распознает его немедленно и, просчитав и измерив былое, просчитает и измерит значительную долю будущего.

Мы знаем Гвиччардини в основном как автора книги «История Италии», работать над которой он начал в 1535 г. Его переписка с Макиавелли свидетельствует, что их связывали действительно теплые отношения, лишенные ложной фамильярности, следы которой так явно прослеживаются в письмах друг к другу Макиавелли и Веттори. Вместе с тем нельзя не заметить, что аристократ Гвиччардини с некоторой досадой воспринимал политические «фантазии» своего друга, часто критикуя его «новшества» за «экстравагантность». Гвиччардини больше всего заботило, как бы вернуть флорентийской аристократии бразды правления, о чем он прямо заявляет в речи, написанной в 1512 г. в Логроно, когда он служил посланником в Испании. Некоторые комментаторы усматривают в его «Истории Италии» ответ – посмертный – на «Историю Флоренции» Макиавелли, так же как в его работе «Размышления по поводу рассуждений Макиавелли о первой декаде Тита Ливия», опубликованной через два года после кончины Макиавелли.

Но пока это время еще не пришло, два друга с удовольствием шутили над тем, какую смехотворную миссию поручили Макиавелли, тем более что цех шерстяников (Арте делла лана) намеренно усложнил ему выполнение задачи, потребовав договориться с францисканцами, чтобы они прислали во Флоренцию некоего фра Джованни Гвальберто Ровайо и тот выступил бы в соборе Дуомо с великопостной проповедью. Гвиччардини особенно позабавило это последнее поручение, поскольку он прекрасно знал об антиклерикальных взглядах Макиавелли: «Думаю, вы исполните все, чего от вас ждут, не подвергая оскорблению свою честь, ибо, если вы в вашем возрасте внезапно начнете демонстрировать набожность, хотя вся ваша жизнь свидетельствует об обратном, это будет свидетельствовать не об обращении, а о слабоумии». Дело о разделе монастырей затягивалось, внутри ордена были назначены выборы, и Макиавелли пришлось набраться терпения: «Я пребываю здесь в праздности, потому что не могу выполнить поручение, пока не выбраны генерал и дефиниторы, и обдумываю тем временем, как бы заронить среди них семена смуты, чтобы они начали пинать друг друга своими деревянными туфлями, здесь или еще где». Что касается царящей в городке атмосферы, то, по общему мнению, она была пропитана лицемерием; Гвиччардини беспокоится, как бы она не повлияла на Макиавелли и не превратила его в лжеца. Макиавелли отвечает другу в явно провокационном тоне и делает заявление, впоследствии в немалой степени послужившее основой для его «черного мифа»: «С некоторых пор я никогда не говорю того, что думаю, и никогда не думаю того, что говорю, если же мне случается сказать правду, я скрываю ее под таким ворохом лжи, что ее и не сыщешь». Ожидание затягивается, и Макиавелли проводит время то с монахами, то в траттории, где и живет. От скуки бывший секретарь Совета десяти и бывший посланник в Испании разыгрывают – вполне в духе Банделло – простодушного хозяина траттории. Чтобы приподнять Макиавелли в глазах окружающих, Гвиччардини каждый день присылает ему нарочного – стрелка, который вручает постояльцу толстый пакет писем, давая тому возможность изобразить из себя важную птицу. Макиавелли не отказывает себе в удовольствии прочитать ошарашенным зрителям то одну, то другую лекцию о внешней политике, попугать их скорым потопом или нашествием турок и поразглагольствовать о неизбежности нового крестового похода. Кормят его до отвала («Я ем как шесть собак и волков») и окружают почетом, пока у трактирщика не зарождаются подозрения. «С этим малым надо держать ухо востро, – пишет Макиавелли, – в гневе он буен как тридцать тысяч чертей. По-моему, он кое о чем догадывается, потому что намедни, встретив вашего посланца, воскликнул: «Эгей! Что-то тут не так! Уж больно много ему пишут!» Затем он прочитал ваше письмо и добавил: «Сдается мне, наместник надо мной потешается, а вы с ним в сговоре!»

Макиавелли пытается ускорить ход переговоров, но францисканцы не торопятся с принятием решения (утверждая, что для них это дело – самое крупное за две сотни лет!). Проповедник, которого Макиавелли уговаривает прибыть во Флоренцию, вроде бы дал свое согласие, но потребовал, чтобы в его присутствии все женщины легкого поведения закрывали лицо желтой вуалью; между тем некая монахиня нажаловалась ему, что «потаскухи» по-прежнему ходят с открытыми лицами. Увещевая оскорбленного францисканца, Макиавелли приводит примеры из истории Древнего Рима и Афин и объясняет, что в большом городе трудно добиться всеобщего послушания. Тем не менее нельзя не почувствовать, что его надежды тают. «Глядя на то, каким кредитом доверия пользуется какой-нибудь негодяй, прикрытый рясой, – пишет он, – нетрудно представить себе, чего мог бы достичь честный человек, живущий по правде, а не по лжи, и в самом деле следующий путем, предначертанным святым Франциском!» Гвиччардини, знавший, что Макиавелли в то время работал над «Историей Флоренции», в меру сил успокаивает друга: «Я думаю, что эта миссия не вовсе бесполезна для вас, потому что за каких-нибудь три дня вы поймете всю сущность этих республиканских драчунов в деревянных туфлях и сможете применить эти знания в своем труде. Но и от него не укрывается разочарование Макиавелли, спрятанное за фасадом напускного веселья: «Читая ваши отчеты о посещении монахов и размышляя о всех королях, герцогах и князьях, с которыми вам приходилось иметь дело, я вспоминаю Лисандра [91]– после всех его побед и завоеванных им трофеев ему поручили распределять мясное довольствие среди тех же воинов, которых он водил в атаку» (письмо от 18 мая). 20 мая Макиавелли отправляет свой отчет, без особых церемоний прощается с монахами и пускается в неспешный обратный путь. Те времена, когда он мчался сломя голову по делам республики, давно миновали; он решает задержаться в Модене – под предлогом «недомогания», которое не позволяет ему слишком долго оставаться в седле, – и направляет кардиналу новый отчет. Через несколько дней он спокойно продолжает свое путешествие.

Несмотря на то что поездка в Карпи, столкнувшая его с туповатыми монахами и простаком-трактирщиком, скорее напоминала средневековую сказку, чем высокую дипломатическую миссию, Макиавелли воспринимал ее вполне серьезно; для него не существовало «пустяковых» поручений, и, если республике требовалась его помощь, он был готов ей служить даже ценой утраты собственных политических и житейских иллюзий.