Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Приглашение Мэйнард в Корниш было импульсом в духе Холдена, поскольку в одной семье может быть лишь один ребенок-Иисус. Двое солипсистов не могут работать за одним письменным столом. Затея была обречена на провал и просуществовала недолго. По-видимому, Сэлинджер надеялся каким-то образом сделать ее творчество непрофессиональным, сделать ее навсегда человеком, ведущим дневниковые записи, этакой Фрэнни, ставшей поэтом, человеком, у которого не было жизни до начала ее настоящей жизни. Он не хотел дать Мэйнард свое семя. Он хотел излить Сэлинджера – смотрите его письма Мэйнард, в которых он писал по пять тысяч слов по самым невнятным вопросам.

Одним из важных способов связи Мэйнард и Сэлинджера была их любовь к старым телевизионным шоу – «Люблю Люси», «Энди из Мэйберри», «Шоу Дика Ван Дайка». Один из любимых фильмов Сэлинджера, «Потерянный горизонт», предлагал то же самое утешение, какого он искал в своих путешествиях в прошлое, в довоенные времена сумасбродств и невинности, хотя, по правде говоря, он был слишком изломан для таких утешений. Любовь Сэлинджера к кинофильмам и телевизионным шоу, к актерам и актерству, его зависимость от сказочного мира, который существовал в середине века в журнале New Yorker , нянчившийся со своими авторами как с малыми детьми, неубедительная настойчивость, с которой Сэлинджер отстаивал абсолютную автономность своей жизни и своего творчества, – все это, все в его жизни и творчестве, абсолютно все свидетельствует о травме, о чувстве вины человека, выжившего на войне, о желаемом и недостижимом забвении.

Своим романом «Над пропастью во ржи» Сэлинджер послал сигнал о спасении, и когда мир откликнулся на отчаянный призыв экстатической любовью к автору, он сразу же вывесил знак: «НЕ БЕСПОКОИТЬ!» Сэлинджер не любил мир. Он был не склонен к общению, и это нежелание превратил в ненависть к миру, в неприятие мира, но нуждался в мире как в доказательстве того, насколько мир недостоин его любви. И миру удалось отлично справиться с отведенной ему Сэлинджером ролью – и делать это ежедневно.

За пределами владений Сэлинджера были критики, начитавшиеся романа «Над пропастью во ржи» убийцы и, что в каком-то смысле было самым плохим, потенциальные приверженцы, которые для него ничего не значили, поскольку он понимал, что ничего им дать не может.

Считалось, что Сэлинджер безразличен к публичности, но он яростно отслеживал малейшие сигналы о себе и тщательно оберегал свою репутацию. Например, он запросил все рецензии на свой роман после того, как уведомил издательство Little, Brown о том, что не хочет получать от издателя эти рецензии. Сэлинджер отказывался от контактов с прессой, но всякий раз, когда пресса надолго забывала о нем, он взаимодействовал с журналистами, особенно если журналистами были очень хорошенькие женщины. Он разговаривал по телефону с Лейси Форсбург из New York Times добрых полчаса и не только захотел увидеться с рыжеволосой и зеленоглазой Бетти Эппс, но и отвечал на ее вопросы и даже, в какой-то момент (хотя мы не смогли включить эту подробность в «Разговор с Сэлинджером – 5»), пригласил Эппс на обед.

Сэлинджер терпеть не мог разбираться в лавине приходивших ему писем, но когда по воскресеньям почты не было, у него портилось настроение.

Представляясь отшельником, он определенно вел жизнь более уединенную, чем жизнь большинства людей и даже большинства писателей, однако всю жизнь поддерживал дружеские отношения, совершая путешествия по США и за рубежом, и посредством писем, телефонных разговоров и частого приема гостей в своем доме. Он управлял коммуникациями, повествованием. Он не противился расспросам, просто хотел быть тем, кто проводит расспросы. Бывших сотрудников контрразведки не бывает.

Как говорит Пол Александер, Сэлинджер был отшельником, которому нравилось заигрывать с общественностью напоминаниями о своем отшельничестве. Полный уход из общества – это не только четвертая фаза Веданты, но к тому же совершенная (и очень удобная) стратегия отношений с общественностью. Оставаясь невидимым для общественности, он мог повсюду присутствовать в воображении общественности.

Приводим слова Зуи: «Можешь долбить Иисусову молитву хоть до Судного дня, но если ты не понимаешь, что единственный смысл религиозной жизни в отречении , не знаю, как ты продвинешься хоть на дюйм. Отречение, брат, и только отречение» [703].

В реальной жизни религиозная жизнь протекала таким образом.

Сестра Сэлинджера Дорис сказала: «Ненавижу говорить это, но он – ублюдок. Что могу сказать? Когда у меня случился сердечный приступ, я была одна-одинешенька, и он был бесполезен для меня. Навестил раза два, может быть, три. Кажется, даже по телефону не звонил. Когда у меня прихватило сердце, я была больна и одинока. А быть больной и одинокой – это жуткое дело. Но он отвергает все, что мешает его работе».

Дочь Сэлинджера Маргарет пишет: «Он отгорожен от твоей боли, но, Господь знает, что к своей боли он относится серьезнее, чем к онкологическому заболеванию… В отношении моего отца к его собственной боли, к кровотечениям, вызванным тем, что какие-то подробности его личной жизни становились известными, нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало отречение от мира… В конце концов, мне пришла в голову мысль о том, что мой отец, несмотря на все его заявления, лекции и писания об отречении, был очень, очень нуждающимся в мире человеком…»

Сэлинджер провел жизнь в попытках выйти из своей телесности, но никогда не принимал лекарства, поскольку сам был своей болезнью. Травма была настолько глубокой и множественной, что Сэлинджер хотел, чтобы читатели сосредоточивали внимание исключительно на его творчестве. Единственная возможность спасения Сэлинджера через искусство заключалась в увязывании его творчества с военными физическими и психическими травмами. Эти травмы создали Сэлинджера. В течение почти десяти лет он превращал свои травмы в искусство, которое питали мучения, а затем, поскольку он не мог выносить свое тело, самого себя, свою разрушенную войной психику, внимание, критику, любовь, он стал осуждать мир – и растворился в Веданте. Боль была столь жестокой и глубокой, что он не мог ни в полной мере встречать ее, ни облегчить ее. Несмотря на все лекарства, он уничтожил себя, сначала уйдя от мира, потом замолкнув и, наконец, пережив внутреннее разрушение. Травмы сгубили его, и он не выдержал, закончился.

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1965–2010

Шейн Салерно: Хотя наследники Сэлинджера отказываются признавать даже существование легендарных рукописей Сэлинджера, есть четкие письменные свидетельства очевидцев, которые видели эти рукописи десятилетия назад.