Дэвид Шилдс - Сэлинджер

А что случилось бы, если б он не пошел на войну и провел бы время с 1942 по 1946 год на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена? Тогда мы, возможно, никогда бы не услышали о Дж. Д. Сэлинджере. И он наверняка не стал бы иконой. Война, уничтожившая Сэлинджера, создала его.

В 1944 году редактор журнала New Yorker Уильям Максвелл, отвергнув еще один рассказ Сэлинджера, сказал, что «этот автор просто не наш» [699]. Сэлинджер получил право публиковаться в New Yorker благодаря своему психическому сдвигу, разрыву своей души на клочья. Война дала ему эмоциональный заряд, необходимый для исполнения мечты, которая возникла у Сэлинджера в годы учебы в Вэлли-Фордж: он не только опубликовал свои произведения в New Yorker, но и стал достопримечательностью и приманкой журнала.

В течение нескольких блистательных лет, с момента публикации «Рыбки-бананки» в 1948 году, «Эсме» – в 1950 году, «Над пропастью во ржи» – в 1951-м, «Девяти рассказов» в 1953 и «Фрэнни» – в 1955 году, Сэлинджер сделал из своих военных травм лук вечного искусства. «Литература как искусство – это умножение опыта», – наставлял Сэлинджер А. Э. Хотчнера. В случае самого Сэлинджера опыт не только умножен, но и дистиллирован. Из него выделена суть, которая кристаллизирована, навечно схвачена в утонченном, почти безболезненно совершенном искусстве. Успех «Над пропастью во ржи» отчасти связан с герметизацией подросткового бунта. Одновременно это анатомирование травмы. И слегка скрытая причина того, что у столь многих людей возникла эмоциональная связь с этой книгой, заключается в том, что все мы травмированы. А в юности нам свойственно особенно стыдиться этих травм, погружаться в них.

Энди Роджерс в книге «Разрушение личности ветерана и юноши, которого больше нет» пишет о романе Сэлинджера: «Холден говорит голосом Сэлинджера, но в книге есть и молчание Сэлинджера, молчание о том, что именно война сделала его голос самым подходящим голосом литературы после Второй мировой войны. Воскрешение Холдена было именно тем, что должен был сделать Сэлинджер не только для того, чтобы не писать о войне, но и, что более важно, чтобы написать о войне». А «Девять рассказов», как утверждаем мы, – это тот самый роман о войне, который, как говорил сам Сэлинджер, он замыслил – роман, «полный славных несовершенств, которые колеблются и опадают с лучших умов. Люди, побывавшие на той войне, заслуживают какой-то трепетной мелодии, звучащей без смятения или сожаления».

В записке, которую Сэлинджер написал в возрасте почти 80 лет, он все еще пытается убедить себя и Пола Фицджеральда в том, что им повезло выжить в той бойне. Последние 65 лет жизни Сэлинджера были серией становившихся все менее успешными попыток полностью очистить память.

И все же военная травма Сэлинджера глубоко засела в послевоенной жизни писателя и присутствовала в его жизни до конца ХХ века. Пуля, вынесшая мозг Симора в 1949 году, продолжала свой путь по американской истории, вплоть до убийства Джона Леннона, покушения на Рональда Рейгана и далее. «Над пропастью во ржи» настолько насыщен военной травмой, что склонные к антиобщественным поступкам люди могут рассмотреть эту травму как в рентгеновский лучах. Беспредел продолжается. Убийства и попытки убийств – не случайные совпадения. Они составляют пугающе прозорливое прочтение романа: убийцы интуитивно чувствуют лежащие в основе романа гнев и насилие.

Вспомните заявление, сделанное семьей Сэлинджера после его смерти. Это заявление – явное выражение отрешения Сэлинджера от мира, четвертой и заключительной стадии его жизни в соответствии с Ведантой. Он уже вполне сознательно исполнил три предшествующие стадии жизни – ученичество, семейную жизнь и уход от мира.

До своей бар-мицвы Сэлинджер думал, что оба его родители – иудейской веры. С детства он путался в своей религиозной идентичности. Он знал лишь то, что по-настоящему он и не иудей, и не католик. После войны его жизнь стала, прежде всего, поиском религиозного исцеления и религиозной принадлежности: он был поломанным человеком, искавшим клей, который склеил бы его. Не понимая того, насколько важна была религия во всех аспектах жизни Сэлинджера после 1948 года, постичь писателя невозможно.

Углубляясь в свои травмы, все дальше уходя от заразы реальности, Сэлинджер исчез в успокоении, которое дала ему философия Веданты, и вошел через Веданту в мир, становившийся все более и более абстрактным. Произведения Сэлинджера точно отражают этот сдвиг по оси «материальное – метафизическое». «Над пропастью во ржи» – совершенно мирская книга. В основе «Девяти рассказов» лежит война, воспоминания о которой в более поздних рассказах проявляются во все более религиозных прозрениях. В рассказе «Тедди» многие наблюдения героя явно и подчеркнуто проникнуты духом Веданты. Точный момент поворота – момент публикации «Фрэнни и Зуи». Действие Фрэнни разворачивается в материальном мире, который через книгу «Путь странника» уступает место духовному учению, господствующему в «Зуи». Сходным образом, тщательно воссозданная атмосфера 1942 года в «Выше стропила, плотники» уступает место записям в довольно благочестивом дневнике Симора, и эта тема превращается в религиозный мистицизм в повести «Симор: введение». В повести «16-й день Хэпворта 1924 года» Симор называет ученика Рамакришны Вивекананду «одним из самых увлекательных, оригинальных и образованных гигантов пера изо всех, кого я знаю в ХХ веке» [700].

В жизни Сэлинджера было два критических рубежа – до войны и после войны и до погружения в религию и после этого погружения. Война сломала его как человека и сделала его великим художником; религия дала ему после войны духовное утешение и убила его искусство.

Пережив кошмар войны, Сэлинджер энергично старался вернуться в мир, воплощенный в стиле жизни Нью-Йорка «Привет, малый, рад тебя видеть», но у этих усилий не было ни малейшего шанса на успех: если такой славный малый когда-либо и существовал, то он остался на поле боя. После войны сознание Сэлинджера было наполнено теми «славными несовершенствами», «трепетанием», «колебанием». Светская, материалистичная жизнь послевоенного Манхэттена казалась ему гротеском. Сэлинджер, после того, как он описал мечту Холдена о бегстве из Нью-Йорка с Салли Хейс и полусерьезно просил женщину бежать с ним с литературной вечеринки в буколическое великолепие, занялся исполнением своей мечты и в 1952 году перебрался в Корниш, который в топографическом отношении ошеломляюще напоминал лес Хюртген.

В Корнише он провел свои «творческие годы» (их оказалось меньше, чем он надеялся). Изолированное, обезличенное существование было как раз тем, в чем он, как человек, ставший к тому времени знаменитым, нуждался – и тем, что ему как писателю было совершенно не нужно. Углубленный в себя интроверт все больше углублялся в себя. Сигналы внешнего мира становились все слабее. По-видимому, ближе к 40 годам он уже хотел перестать существовать как реальная личность. В одном из написанных позднее писем Сэлинджер написал: «Да мы… и не личности вовсе, но мы подвержены мириадам наказаний за то, что считаем себя наделенными сознанием личностями».