Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Когда мы беседовали о писательском ремесле, он становился более человечным, переставал, кажется, принимать все в штыки. Он определенно думал о ценности писательства, но всегда охранял ворота в свою личную жизнь как во владения писателя. Он сказал, что хотел бы, чтобы «Над пропастью во ржи» никогда не был опубликован. Роман оказал такое страшное воздействие на его жизнь, что он хотел никогда не писать его. В такие моменты возникало ощущение, что разговариваешь с человеком. Но в другие моменты это ощущение исчезало. А в моменты, когда оно было, я думала, что он, пожалуй, отвечает на вопросы честно – рассказывает то, что чувствует, и о чем думает. Его напряженность несколько спала. Пару раз он даже переставал скрещивать руки на груди, но он ни разу, ни разу не вступал в разговор. Никогда прежде не сталкивалась с таким напряженным человеком, с таким пристальным взглядом. Это нервировало. Он даже мигал не так часто, как я от него ожидала. Вообще не мигал, от чего мне было очень не по себе.

Он настойчиво утверждал, что работает. Как он сказал, работает для самого себя, и что писательство и должно быть таким. Писатели пишут по своим собственным причинам, а должны писать только для самих себя. По его словам, писательство – единственно важная вещь.

Казалось, что Сэлинджер очень рассерженный, любящий спорить человек. Я была удивлена. Я-то ожидала найти повзрослевшего Холдена, думала, что появится тот приятный парень, который, может быть, даже разок-другой засмеется. Ничего подобного. В его присутствии нельзя было смеяться. Он был очень напряжен. Это побуждало отодвинуться от него на шаг, а то и на два. Он – из тех людей, что высказывают все в лицо потому, что хотят доказать свою правоту. Он был очень высоким и намеренно смотрел сверху вниз, причем смотрел очень пристально.

Поначалу я испытывала глупый энтузиазм, полагая, что Сэлинджер побеседует со мной, и у нас состоится разговор. Вместо беседы он стал читать мне краткие лекции. Я надеялась принести со встречи с ним какую-то сенсацию, надеялась, что он расскажет мне о том, что делает, что-то конкретное, безо всякой общей невнятицы. Я была очень настойчива. Если он пишет, то пусть расскажет, что именно пишет. Если не о Холдене, то о ком? Если то, над чем он работает, не продолжение «Над пропастью во ржи», то, может быть, это продолжение повествования о семействе Глассов? На все мои вопросы он отвечал: «Нет, нет, нет».

Наконец, я отложила блокнот и ручку, посмотрела на него и сказала: «А зачем вы пришли на встречу со мной? Почему не остались у себя на горе? Почему просто не проигнорировали мое письмо?»

Он ответил: «Я пишу, вы пишите. Я пришел сюда так, как писатель приходит к другому писателю». Он хотел узнать, писала ли я романы. Господи боже, Дж. Д. Сэлинджер спрашивает Бетти Эппс о ее работе. Я сказала, что написала роман, и он спросил, собираюсь ли я опубликовать мой роман. Я ответила, что у меня есть договор, но издатель и я разошлись во мнениях, и я, будучи упрямой, как мул, забрала рукопись из издательства. Он счел мой поступок совершенно правильным и сказал, что если я хочу писать, я должна писать, а потом убрать написанное в ящик письменного стола и сохранить там рукопись. По его мнению, единственно важным делом было писание.

Фиби Хобан: Ясно, что Сэлинджер сказал Бетти Эппс: «Я устал от расспросов о Холдене. Эта страница закрыта. Холден – замороженное мгновение времени». Возможно, что и сам Сэлинджер заморожен во времени.

Пол Александер: Не надо было ему спускаться с горы и встречаться с Эппс на чужой территории. Если б он действительно хотел оградить свое уединение, он не пошел бы на эту встречу. Очевидно, что он все спланировал заранее. Он сделал это во введениях к повестям «Фрэнни» и «Зуи» и к своей последней книге – «Выше стропила, плотники» и «Симур: Введение». В обоих случаях эти маленькие введения, лакомые кусочки, определенно рассчитанные на то, чтобы привлечь внимание публики. Вот суть дела: если он не хотел разговаривать с Бетти Эппс, с Майклом Кларксоном или другими журналистами – поклонниками его произведений, приезжавшими туда на протяжении многих лет, он бы и не стал разговаривать с ними.

Бетти Эппс: После интервью я уехала в Бостон, откуда должна была улететь в Батон-Руж. Из Бостона я позвонила в свою газету, попросила моего редактора и стала ждать соединения, что было весьма необычно. Редактор взял трубку и сказал: «Где ты, черт возьми, находишься?» Я ответила: «В настоящий момент я в Бостоне». Он сказал: «Знаешь, мне уже дважды звонили. Я знаю, куда ты ездила. Можем сейчас поговорить об этом?». Я сказала: «Ну, мне надо ехать». Тогда он велел мне позвонить ему сразу же после возвращения в Батон-Руж, как только я приеду в редакцию. Сказал, что выяснит время прилета моего самолета и встретит меня в редакции. Так он и сделал.

Сэлинджер уходит с интервью с Бетти Эппс, 13 июня 1980 года.

Он выжимал из меня статью, но я не была готова написать ее. В конце концов все же написала. Статья вызвала невероятный ажиотаж. Во-первых, газета всячески разрекламировала появление моей статьи. Пошли бесконечные интервью на телевидении и радио, и это было очень странно. Сначала статья вышла в нашей газете. Затем статью перепечатали в Boston Globe , а потом статью стали перепечатывать в разных странах.

Последовало множество звонков, множество предложений работы от газет и телевизионных станций. Меня это нимало не интересовало. Я просто хотела, чтобы шум улегся. Я в самом деле не ожидала того, что статья и интервью вызовут такое волнение. И мне не хотелось переезжать в другую часть страны. Мне было хорошо в Батон-Руже, где я и осталась.

Я пообещала м-ру Сэлинджеру экземпляр статьи и сдержала слово: закончив статью, я послала ее Сэлинджеру – и через неделю или дней через десять получила ответ из Виндзора, Вермонт. На бандероли не было его обратного адреса или каких-то пометок отправителя, а в бандероли были ксерокопии размещенных им распоряжений. А кроме этих ксерокопий из Виндзора одновременно пришли еще три бандероли. В одной была ксерокопия части романа «Над пропастью во ржи». Просто ксерокопия. В другой бандероли были четыре письма, написанных Сэлинджером в разные нью-йоркские фирмы. Только ксерокопии – и не единого слова, ничего. Но всегда со штампом почтового отделения в Виндзоре, Вермонт, что было, по меньшей мере, странно.

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1953 год

До сих пор в романах об этой войне слишком много говорят о силе, зрелости и мастерстве, о том, чего ищут критики. В этих романах слишком мало тех славных несовершенств, которые колеблют лучшие умы и опадают с них. Люди, сражавшиеся на этой войне, заслуживают какой-то трепещущей мелодии, исполненной без смятения или сожаления. Я буду ждать такую книгу [364].