Джейн Хокинг - Быть Хокингом

Революционный метод стенографии оказалось легко освоить, но слепая печать мне не давалась. Стенография могла пригодиться в университете для быстрого конспектирования лекций, однако стучать по клавишам было ужасно утомительно и трудно; я не могла напечатать и сорока слов в минуту, в то время как мои одноклассницы уже окончили курс и освоили другие полезные секретарские навыки. Честно говоря, стенография имела ограниченное применение; навыки машинописи, напротив, с годами не утратили своей ценности.

По выходным у меня была возможность отвлечься от ужасов машинописи и повидать старых друзей. В одну из февральских суббот я встретилась с Дианой, проходившей сестринское дело в больнице Святого Фомы, и Элизабет Чент, тоже школьной подругой, которая готовилась стать учительницей в младших классах. Мы сидели в нашем любимом логове – кофейне единственного в Сент-Олбансе универмага «Гринс». Обменявшись учебными новостями, мы стали обсуждать друзей и знакомых. Внезапно Диана спросила: «Ты слышала про Стивена?»

Моя подруга спросила: «Ты слышала про Стивена? Он в больнице уже две недели. Он спотыкался, не мог завязать шнурки. Сделали кучу ужасных анализов и выяснили, что у него какое-то страшное неизлечимое заболевание, приводящее к параличу. Это что-то типа рассеянного склероза, ему осталось жить несколько лет…»

«Ах да, – продолжила Элизабет, – ужасно, правда?» Я поняла, что речь идет о Стивене Хокинге. «О чем это вы? – спросила я. – Я ничего не знаю». «Ну, он в больнице уже две недели – думаю, в Бартс [10], где преподавал его отец и сейчас преподает Мэри». Диана рассказала о том, что произошло: «Он спотыкался, не мог завязать шнурки. – Она помолчала. – Они сделали кучу ужасных анализов и выяснили, что у него какое-то страшное неизлечимое заболевание, приводящее к параличу. Это что-то типа рассеянного склероза, но не совсем; говорят, ему осталось жить несколько лет».

Я была поражена известием. Лишь недавно познакомившись со Стивеном, я уже испытывала к нему симпатию, несмотря на всю его эксцентричность. Мы оба смущались в присутствии других, но обладали внутренним стержнем. Невозможно было представить, что кто-то лишь на несколько лет старше меня уже смотрит в лицо собственной смерти. Мы не принимали конечность существования в расчет, будучи достаточно молодыми, чтобы ощущать себя бессмертными. «Как он?» – проговорила я, находясь в смятении от услышанного. «К нему заходил Бэзил, – продолжала Диана, – и сказал, что он очень подавлен: анализы не сулят ничего хорошего, да тут еще парень из Сент-Олбансе, лежавший на соседней койке, отдал Богу душу. – Она вздохнула. – Из-за своих социалистических принципов Стивен настаивает на том, чтобы лежать в общей палате, вопреки желанию родителей». «Известно, в чем причина болезни?» – спросила я отрешенно. «Не совсем, – ответила Диана. – Предполагают, что ему сделали вакцинацию против оспы нестерильной иглой перед поездкой в Персию пару лет назад и вирус поразил позвоночник. Но никакой уверенности в этом нет, это лишь гипотеза».

Всю дорогу до дома я думала о Стивене. Мама заметила, что я чем-то обеспокоена. Она не была знакома со Стивеном, но слышала о нем и знала, что он мне нравится. Я предупредила ее о том, что он очень эксцентричен, на случай, если бы она вдруг с ним столкнулась. Услышав о его болезни, мама, чья вера в Бога поддерживала ее на протяжении войны, помогала сохранять присутствие духа во время смертельной болезни любимого отца и периодов депрессии мужа, спокойно сказала мне: «Почему бы тебе не помолиться за него? Это помогает».

Тем сильнее было мое изумление, когда неделю спустя, стоя на платформе в ожидании девятичасового, я увидела Стивена, небрежной походкой направлявшегося вдоль железнодорожных путей с коричневым холщовым чемоданом в руках. Он беззаботно улыбался и, похоже, обрадовался, увидев меня. Выглядел он менее экстравагантно и, честно говоря, более привлекательно, чем раньше: исчезли черты прежнего образа, который он культивировал в Оксфорде, – галстук-бабочка, черная бархатная куртка, даже небрежная прическа. На смену ему явились обычный бордовый галстук, бежевый плащ и достаточно короткая стрижка на чистых волосах. Наши предыдущие встречи проходили при приглушенном освещении; в свете дня я оценила его широкую располагающую улыбку и ясные серые глаза. За массивной оправой очков, делавших его похожим на сову, скрывался персонаж, напоминавший моего героя из Норфолка, лорда Нельсона. Мы вместе сели на поезд до Лондона и проговорили всю дорогу, хотя о его болезни почти не упоминали. Я сказала, что очень опечалена новостью о его пребывании в больнице, на что он наморщил нос и ничего не сказал. По его поведению можно было подумать, что все в порядке, и я решила больше не заговаривать об этом, чтобы не мучить его. Он сказал, что возвращается в Кембридж; уже у Сент-Панкраса [11]он объявил, что довольно часто ездит домой на выходные, и пригласил меня в театр. Конечно же, я согласилась.

«Возьми меня за руку», – сказал Стивен властно. Я повиновалась, затаив дыхание в молчаливом восхищении.

Мы встретились в пятницу вечером в итальянском ресторане в Сохо [12], что само по себе уже было достаточно расточительным мероприятием. Однако у Стивена были подготовлены также и билеты в театр, и нам пришлось спешно окончить трапезу, оказавшуюся до неприличия дорогой, чтобы, пройдя от реки к югу, успеть в Олд Вик [13]на «Вольпоне» [14]. Мы второпях добежали до театра, бросили сумки под наши кресла в заднем ряду партера, и пьеса началась. Мои родители любили ходить в театр, поэтому я уже посмотрела другую великую пьесу Джонсона, «Алхимик», которая понравилась мне от начала до конца.

«Вольпоне» оказалась не менее увлекательной, и вскоре я уже с головой окунулась в интриги старого лиса, решившего испытать искренность чувств своих наследников и павшего жертвой обстоятельств.

Находясь в восторженном состоянии после просмотра пьесы, мы горячо обсуждали ее, стоя на автобусной остановке. Проходивший мимо бродяга вежливо попросил у Стивена немного мелочи. Тот запустил руки в карманы и с огорчением воскликнул: «Простите! У меня нет ни монетки!» Бродяга усмехнулся, подмигивая в мою сторону. «Порядок, парень, – сказал он. – Понятное дело». В эту минуту подошел автобус, в который мы и запрыгнули. Усевшись, Стивен повернулся ко мне с растерянной улыбкой: «Мне ужасно жаль… – сказал он. – Кажется, у меня не хватает даже на проезд. У вас не найдется немного мелочи?» Меня терзало чувство вины за растраты Стивена сегодняшним вечером, так что я поспешно закивала. Подошел кондуктор и навис над нами, а я все никак не могла найти кошелек в закоулках моей сумочки. Мое смущение резко возросло, когда я поняла, что кошелек пропал. Мы выскочили из автобуса на первом светофоре и помчались обратно в Олд Вик. Главный вход в театр уже закрыли, но Стивен устремился к служебному подъезду. Там было открыто, в коридорчике горел свет. Мы тихонько пробрались внутрь; впрочем, театр оказался безлюдным. В конце коридора мы очутились перед дверью, которая вела прямо на сцену: опустевшую, но все еще ярко освещенную. В ужасе мы на цыпочках пробежали по ней и спустились по ступенькам в темный партер. Практически сразу же, к нашему обоюдному облегчению, под нашими креслами отыскался мой зеленый кожаный кошелек. Мы уже шли обратно к сцене, когда свет погас и на нас обрушилась темнота. «Возьми меня за руку», – сказал Стивен властно. Я повиновалась, затаив дыхание в молчаливом восхищении, а он уверенно помог мне подняться по ступенькам, провел по сцене, и мы вышли в коридор. К счастью, служебную дверь еще не заперли. Спотыкаясь, мы выбежали на улицу и там согнулись пополам от смеха. Мы побывали на сцене Олд Вик!