Умберто Эко - Картонки Минервы (сборник)

Первая гипотеза состоит в том, что Земля – всего-навсего саморегулирующаяся система, не имеющая воли, не знающая намерений и целей. Тогда все происходит по одной и той же схеме: и когда образуются кристаллы льда, и когда благодаря лавинам, моренам и оползням формируются горные хребты. В таком случае все, что случается на Земле, – это факты, сами по себе не хорошие и не плохие, истребляет ли Земля динозавров или порождает Homo Faber (он-то после и выработает оценочные суждения). Но тогда, если Homo Faber будет по-прежнему производить углекислый газ и уничтожит вместе с окружающей средой свой собственный вид, это тоже будет всего лишь фактом, как и то, что за какие-то несколько тысячелетий деревья вырастут вновь и Земля опять обретет равновесие – только без нас. Не о чем беспокоиться, давайте загрязнять и дальше, Земля как-нибудь выпутается.

Можно также считать, что Земля – некое божество, имеющее собственные цели. И тогда, если Homo Faber появился на свет, значит, она этого хотела, а раз так, то должна добиться равновесия, сотрудничая с ним. Правда, можно также полагать (и многие религии это исповедуют), что речь идет о божестве, которое все еще должно считаться с присутствием Зла. Но Зло (в нашем случае Человек) или допускается Богом, чтобы подвергнуть испытанию им сотворенный мир, или было создано неким Антибожеством (дьяволом или гадким Демиургом – но вновь возникает ужасный вопрос: как божество позволило такому свершиться), или само божество, подточенное внутренней диалектикой, породило как Добро, так и Зло. Во всех этих случаях Великая Мать-Земля (как и божество других религий) несет ответственность за метафизическую каверзу, которая ее подтачивает. Земля должна считаться с человеком потому, что или сама пожелала этого, или это допустила, или же человек, нарушая мировую гармонию, является ее частью.

Но если Человек воплощает в себе Мировое Зло, любопытно, что проект искупления (и ясного, блистательного знания о том, как спасти Землю) нам преподносят радикалы от экологии, которые – тоже люди, а значит, представители Зла. Почему мы должны им доверять?

В действительности забота об окружающей среде – типичный плод человеческой деятельности. Именно чувствительность (и угрызения совести) Homo Faber порождают идею почтения к планете. Животные ничего не почитают. Пока на острове водятся кролики, лисы их едят, не заботясь о том, что, когда кролики будут истреблены, все они погибнут от голода; а когда почти все лисы вымрут, немногие выжившие кролики в полном благополучии снова начнут блаженно плодиться и размножаться, знать не зная, что тем самым они готовят обильную пищу для оставшихся лис, которые дадут начало новому циклу.

Но экология и не общечеловеческий идеал, а скорее христианский: язычников он мало заботил. Первобытные племена не заботятся об экологии, они разоряют природу. Уважение к другим видам – христианское, францисканское чувство. Его разделяют и те, кто францисканцами не является, когда к нему прибавляется порожденная здоровым эгоизмом забота о сохранении вида.

Но и сознательная забота о сохранении вида – плод человеческой деятельности.

Экология – не более чем способ, с помощью которого человеческий род пытается увязать права окружающей среды со свойственной человеку предрасположенностью эту среду изменять, и цель ее – добиться разумного равновесия. Когда Франко Тасси приводит как пример ложной филантропии отказ заняться лесами, поскольку сначала нужно подумать о рабочих, я с ним согласен: такое поведение неразумно. Однако неразумным было бы и прекратить исследования, направленные на борьбу с раком или СПИДом, потому, что спасение китов – более неотложная задача.

Как-то раз я представил другу-профессо ру сына еще одного моего приятеля. У них завязалась беседа, и в какой-то момент пожилой ученый сказал молодому человеку: «Извини, что я непроизвольно стал говорить тебе “ты”». «Да что вы, – отвечал тот, – мне только двадцать пять!» Этот эпизод меня поразил. Если бы в мои двадцать пять какой-нибудь незнакомец вздумал, не будучи при этом духовным лицом, обращаться ко мне на «ты», я бы посмотрел на него очень косо. И не только в двадцать пять лет, но и, допустим, в восемнадцать. Переходя от детских штанишек к мужским брюкам, мы уже получали право обращения на «вы». Что уж говорить о двадцати двух годах – времени окончания университета. Даже старый друг семьи говорил: «Теперь мне надо называть вас Доктором…». И мы, гордясь своей зрелостью, отвечали с напускной скромностью: «Ну что вы, зовите меня как прежде…»

В другой раз, в Бостоне, я участвовал в диспуте с Марвином Мински [250]. Нас попросили поговорить о XXI веке, и мы развлекались, выдвигая различные гипотезы. Мински заметил, что одной из наиболее характерных примет следующего тысячелетия станет рост продолжительности жизни. Можно предположить, что постепенно она достигнет двухсот лет. При этом создаст множество проблем: ведь в возрасте от восьмидесяти до двухсот мы, возможно, будем подвержены каким-то новым, еще неизвестным болезням, которые нам придется мало-помалу научиться преодолевать. Задача нелегкая, несколько миллиардов падут жертвами, но в конце концов наши правнуки добьются успеха.

Я в свою очередь заметил, что человеческое существо ста пятидесяти лет от роду, если сохранит свой интеллектуальный запас, будет обладать опытом, несоизмеримо большим нынешнего, и тогда на фоне наших правнуков Солон, этот вошедший в поговорку мудрец, покажется неопытным юнцом. Значительно длиннее станет период отрочества, которое у всех животных продолжается от младенчества до избавления от родительской опеки. У котенка он занимает несколько месяцев, у других – еще меньше. Отрочество человека длилось всегда заметно дольше, но – в зависимости от уровня цивилизации – можно говорить о возрастном промежутке от двенадцати до шестнадцати лет. Потом обряд инициации – и ты взрослый.

За две тысячи лет, отделяющих эпоху Древнего Рима от моего поколения, постепенно происходили изменения, заметные скорее для правящих классов, чем для бесправных. Учитывая время, проведенное «на стоянке» в университете, можно сказать, что финишная ленточка перехода во взрослое состояние сдвинулась от четырнадцати к двадцати пяти годам. Соответствующим образом сместился и срок наступления детородного возраста, то есть супружества и ответственного заведения детей. А все потому, что удлинилась средняя продолжительность жизни родителей. Если в пятьдесят лет человек считается стариком, то в четырнадцать – он уже взрослый: его жизненный опыт к этому времени вполне достаточен. Ясно, что в обществе, где никому не в диковинку родители, доживающие до восьмидесяти и даже девяноста лет, молодому человеку, чтобы набраться необходимого опыта, нужно дать время, по крайней мере, до тридцати. Вот почему, – как только со второй половины XX века резко, на десятилетие, увеличилась продолжительность жизни, – в университетах оказалось полным-полно тридцатилетних «ребят», которые и не помышляют о потомстве.