Кристоф Рехаге - Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

Яки тоже выглядят, как белые точки. Они едва заметно передвигаются по зеленой равнине в поисках лучшей травы, чтобы хорошенько ее пожевать. Эти звери – тихие комедианты. Массивные туловища, густо покрытые лохмами, под ними неожиданно изящные ноги. Они стоят небольшими группами и вроде бы не хотят ничего, кроме покоя. Если к ним приблизиться, они долго будут делать вид, что не заметили этого. Но если подойти на критическую для них дистанцию, они отходят ровно на столько шагов, сколько сделал подошедший к ним. Или так: ты подошел к яку на четыре метра, и он отойдет на четыре метра в сторону. Дальше отходить ему лень, он словно говорит: «Уходи сам в другое место, высокогорье большое».

– Яки похожи на азиатских буйволов, – сообщаю я Нгодупу, когда мы в сумерках едем назад, – вроде бы такие большие и с рогами, а такие застенчивые, что все время от меня убегают!

Тибетцы разражаются громким хохотом. Нгодуп вытирает слезу из уголка глаза:

– Поверь мне, маленький Ляй, ты бы не решился подойти к рассерженному яку! Те, которых ты сегодня видел, принадлежат моему другу. Они совершенно безобидные и привыкли к людям. Иначе я бы тебя к ним не подпустил.

…Я решил не отправляться сразу в путь, а провести день в саду у храма. У меня в руках книжка, я сижу на солнышке и наблюдаю за молодым монахом, как он снова и снова обходит по часовой стрелке храм. Его волосы коротко подстрижены, он носит одежды винного цвета, в руке у него деревянные четки. Когда он заканчивает обход, я заговариваю с ним, чтобы узнать, сколько кругов он прошел. Двести, отвечает он, и пока я размышляю, сколько это километров, появляется чувство, что и мне тоже пора отправляться в путь.

На следующее утро Тяньчжу остается позади. В воздухе пахнет дождем, но меня это не останавливает. Я прохожу через заросшие деревьями аллеи и длинный населенный пункт, который кажется заброшенным. С дрожью в сердце я читаю размытую надпись на стене:

«УРА ИДЕЯМ МАО ЦЗЭДУНА!»

Это реликвия времен Культурной революции.

Впервые я вижу это выражение в такой форме, и на ум сразу приходят политические кампании, которые истощили всю страну. Я рассматриваю здание: раньше здесь была фабрика, но теперь, похоже, тут ничего нет. Если его когда-нибудь снесут, уйдут в историю и эти иероглифы. Прогресс в этой местности сметает со своего пути не только городские стены, храмы и поэтов, но и самый коммунизм.

Чем дальше я продвигаюсь по коридору Хэси, тем резче поднимается улица и тем сильнее меняется земля вокруг. Кажется, будто я покинул сад через заднюю дверь и вышел в голые поля. Здесь, наверху, розы не растут.

И вот, в полдень, когда все вокруг стало холодным и суровым, как в соборе, я замечаю, что подошел к тоннелю Ушаолин. Навигатор показывает почти три тысячи метров над уровнем моря, да и природа здесь такая, как на высокогорном плато: короткая трава, переходящие друг в друга холмы, горные вершины на горизонте. Я зачарованно останавливаюсь: по холму крупными изгибами проходит возвышение, напоминающее позвонки на спине, в некоторые местах его едва можно разглядеть, но оно там есть.

Великая стена.

Я сворачиваю с асфальта и иду к ней, кладу руку на ее глину. Она для меня как старый друг, и здесь, в этом месте, где ветер треплет ее уже больше двух тысяч лет, она кажется еще более уязвимой. Сейчас она представляет собой всего лишь кучку спрессованной земли, на много-много веков старше каменных стен, возведенных династией Мин. Никто не потрудился привести ее в порядок хотя бы для туристов. Я немного прохожу вдоль нее, пока она не исчезает в горах, потом разворачиваюсь и снова иду к тоннелю. Мягкая земля приглушает мои шаги.

В самом высоком месте улицы установлена табличка, на которой написана высота и изречение времен Дэна Сяопина. На громоздком официальном китайском людей предупреждают о том, что правительство, народ и армия должны действовать совместно, чтобы улучшить жизнь в коридоре Хэси.

Я вспоминаю слоган Мао. Больше двух тысяч лет назад императоры Китая создали свод девизов правления, с помощью которых они утверждали свою власть и выражали свои желания.

Первый император Суй, после того как ему наконец удалось объединить империю спустя нескольких веков раздробленности, назвал свое правление «Кайхуан», «Начало императорства». Позже, когда его положение укрепилось, он провозгласил новый девиз, более подходивший к изменившейся ситуации: «Реншоу», «Добрая, долгая жизнь».

Возможно, это слишком решительный прыжок от императорских времен к народной республике, но предводители современного Китая тоже придумывают такие слоганы: например, «идеи Мао Цзэдуна», «теория Дэна Сяопина», «три образца Цзяна Цзэминя», а сегодня действует слоган «научная концепция развития», на котором основывается правление Ху Цзиньтао.

И все-таки что-то изменилось со смертью Мао. Раньше за каждым новым слоганом следовали массовые кампании, но со времен реформ этого больше нет. Если правительство придумывает какой-то новый девиз, то большинство населения не видит в этом ничего особенного. Китай идет дорогой к «социализму с китайской спецификой», он усвоил принципы рыночной экономики, построил вторую по величине в мире сеть дорог и создал более ста пятидесяти городов-миллионеров. Ни у кого не остается ни времени, ни желания выходить на улицу ради каких-то абстрактных идей.

Лишь одно остается непонятным: почему до сих пор повсюду висит лицо Мао Цзэдуна? Оно сияет на фасаде Запрещенного города в Пекине и глядит с денежных купюр. Сейчас это не более чем пустой образ. Мао Цзэдун выступал за господство коммунистической партии, но сейчас его фигура используется только в качестве символа страны, которая после всех перипетий двадцатого века наконец начала идти к двум большим целям, которые не зависят ни от каких слоганов: прогресс и стабильность.

Джули, как всегда, смеется, когда я рассказываю ей о том, что повсюду вижу надписи.

– Это же просто старая табличка. Люди проезжают мимо и даже не смотрят на нее. Это никого не интересует!

На самом деле она позвонила мне не для того, чтобы обсуждать мои политические рассуждения, а чтобы сообщить мне, что получила пакет из Пекина. Вчера она нашла его под дверью. В нем была большая пачка чая, а в чае был запечатанный пластиковый пакет.

Рыба-сабля.

Моя подруга Карла от души посмеялась над этой просьбой, а затем купила рыбу и засолила ее на пекинской кухне. Мы с Джули кажемся ей очаровательными эксцентриками.

– Ну как, ты теперь моя подружка? – спрашиваю я по телефону, и высокогорное плато вокруг меня погружается в тишину, как будто ждет вместе со мной ее ответа.

Джули смеется. Потом она говорит: