Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Невестка с золовкой уживались в Москве в мире и согласии вплоть до весны. Поселившись в одной квартире, они могли позволить себе личную жизнь, не давая повода для сплетен. Ольга по-прежнему общалась с Немировичем-Данченко, а Маша – с Буниным. Маша в письмах к брату докладывала ему о том, как весело Ольга отметила Антоновы именины в компании мужчин. На то, что Ольгу «природа оделила <���…> большой долей кокетства», Антону намекала и чета Станиславских: Мария писала о том, что Ольга строит глазки ее мужу, а тот, в свою очередь, сообщал, что своим декольте Ольга шокировала даже видавшего виды Омона, в чьем театре репетировала группа МХТа [540].

В то время как ялтинские «антоновки» оставили Чехова в покое, московские теперь потянулись к его жене. Снедаемые любопытством Татьяна Щепкина-Куперник и Нина Корш предстали перед Ольгой, рискуя получить отпор. Мария Дроздова эпатировала ее тем, что хвасталась любовными приключениями и заигрывала с ее братом. С трудом переносила Ольга и Лику Мизинову, а также Марию Андрееву – с ними обеими Маша настойчиво поддерживала дружбу. Еще под Рождество Ольга писала Антону: «Лика была пьяна и все приставала ко мне выпить брудершафт, но я отвиливала, я этого не люблю». Описывая Лику Маше, Ольга представила ее этакой охочей до мужчин и выпивки бабенкой. Изжить же из театра красавицу Марию Андрееву, вечную Ольгину соперницу, было куда сложнее. В письме к Антону Ольга обвиняла Андрееву в том, что своей плохой игрой она компрометирует Немировича-Данченко как драматурга [541]. В компании купцов – Станиславского, Морозова и актера Лужского – он был в ее глазах единственным «литератором», Давидом, ведущим неравный бой с Голиафом: «Его щиплют и грызут отовсюду». Уйди Немирович из театра, Ольга – она дала это понять Антону – последовала бы за ним. Впрочем, Чехов всегда отдавал себе отчет в том, что его актриса-жена, верна скорее режиссеру, чем театру.

Вернувшись из Ялты в Москву, Маша поделилась с Мишей мыслями о запутавшейся в противоречиях невестке: «Я ее не пойму – и жалко ей мужа, и скучает она, и в то же время не может расстаться со своими ролями, вероятно, боится, чтоб кто-нибудь лучше не сыграл» [542]. Тем временем Ольга подписала с Художественным театром контракт на три года. Попечитель театра Савва Морозов сделал его товариществом на паях. Трое «купцов» предложили вызывающим доверие актерам купить пай в три тысячи рублей. Морозов выделил театру субсидию в тридцать тысяч рублей и согласился за свой счет перестроить театр Лианозова в Камергерском переулке, который труппа МХТа намеревалась взять в аренду (руководить проектом будет Франц Шехтель). По подсчетам Вишневского, бывшего в труппе за бухгалтера, в первый год товарищество могло бы получить пятьдесят тысяч рублей прибыли. Ольга Книппер стала пайщицей МХТа. Всеволод Мейерхольд и Санин-Шенберг, которых обошли при раздаче паев, через год покинули театр [543]. Связи Книппер и Чехова с театром отныне стали еще крепче. В начале февраля, по случаю постановки своей пьесы «Вопрос», в Москву приехал Суворин. Он повстречался с Ольгой, расхвалив ее в глаза и в письме к мужу. Возможно, он действовал, рассчитывая возродить с Антоном былую дружбу, однако Ольга так и не смогла простить ему уничижительных рецензий «Нового времени».

Антон тоже похвалил супругу – за ее финансовую независимость. В год она зарабатывала более трех тысяч рублей и лишь однажды попросила у него денег, чтобы покрыть какой-то таинственный долг. Не заводил он разговоров и о том, что возражает против ее контракта. Он с большим удовольствием сам бы переместился в московскую круговерть, чем стал бы тащить ее в «эту паршивую Ялту». «Напрасно ты плачешься, – писал он ей, – ведь в Москве ты живешь не по своей воле, а потому что мы оба этого хотим». Однако он то и дело сетовал на жестокосердных режиссеров, лишающих его возможности видеть жену. Станиславский же в Москве уверял Ольгу, что лучше иметь жену актрису и жить с ней врозь, чем простую женщину, так как с ней «жизнь сухая и невозможная, лишенная всякого интереса». Между тем Немирович-Данченко уступил наконец призывам Маши и намекам Чехова. В конце января, вернувшись из Ниццы, куда он ездил проведать тяжело больную сестру, он пообещал Антону: «Ольгу Леонардовну отпущу к тебе непременно. <���…> И все-таки – не надолго! <���…> Меня пугает (как директора) то, что она невероятно скучает по тебе». Затем от него пришла телеграмма: «Ручаюсь, что Ольга Леонардовна будет свободна с 21 февраля по 2 марта включительно» [544]. Антон сравнил этот срок с «чайной ложечкой молока после сорокадневной голодовки».

В пятницу, 22 февраля, Антон и Ольга обнялись после четырехмесячной разлуки. Пять дней прошли в уединении. «Архиерей» был отправлен в Петербург. Гости не наведывались, переписка остановилась. Маша была в Москве. Неделя, проведенная вместе, была омрачена лишь дважды. Во вторник у Ольги начались месячные, и она поняла, что зачатья не произошло. Расставание в четверг прошло в молчании: Антон не поцеловал ее на прощание. «Ты ведь шел было на двор, но ветер остановил тебя, – писала она ему, – а я <���…> очнулась, когда извозчик уже поехал». С собой в дорогу Ольга собрала провизию – жареную утку и бутылку вина, которой должно было хватить до Севастополя.

В поезде пульмановских вагонов не оказалось, и Ольге пришлось сесть в простое купе. Ей внезапно стало плохо: «Не могла дойти до двери дамской, чтобы позвать хоть кого-нибудь, свалилась и не в силах была подняться, ноги и руки не слушались, вся в холодном поту, и вообще непонятно. Я думала, что отравилась». В вагоне она разоткровенничалась с попутчицей, и та сказала, что это похоже на беременность. Она этому не поверила.

В Москве Ольге стало немного лучше. Пересев в другой поезд, она отправилась в Петербург, где театры давали представления и во время Великого поста. Играя на сцене, Ольга стала терять вес и пыталась подкрепить себя большими дозами хинина. Кто-то из актрис предложил стимулирующие средства. Ее замучила головная боль: пришлось принимать болеутоляющее и заматывать голову полотенцем. Но к 9-му марта она пришла в себя и уже лакомилась куропаткой. Антон немного успокоился, хотя и был сердит на Ольгу – та не сообщила своего петербургского адреса.

В Ялте, когда они были вместе, Антон получил телеграмму: Горький, едва выйдя из тюрьмы, был избран членом Академии, во главе которой стоял двоюродный брат Николая II. Необходимое большинство голосов – девять белых шаров при трех черных – писатель набрал в последнем туре. Для Горького это был приятный сюрприз. Однако царь и правительство аннулировали результаты выборов. Либерал Короленко немедленно заявил о выходе из Академии и настаивал на том, чтобы за ним последовал Чехов. Антон колебался. Будучи на стороне либералов, он, как и Толстой, избегал политических жестов [545]. Дни, проведенные с женой, спровоцировали у Антона затяжные приступы кашля, но оставили приятные воспоминания. В день отъезда Ольги появились четыре «антоновки» – Варвара Харкеевич, ее сестра Манефа, Софи Бонье и жена доктора Средина, Софья. Антон писал Ольге: «И у всех одинаковая улыбочка: не хотели беспокоить! Точно все пять дней мы с тобой сидели нагишом и занимались только любовью».