Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Обнадежить Александра было нечем: «Старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются».

Для «Нового времени» Чехов был навсегда потерян. Вскоре погрязшую в шовинизме газету покинут уважающие себя журналисты и начнется редакторская чехарда: один подаст в отставку, другой сойдет с ума, третий займется анонимными доносами. Суворин-старший оказался не в состоянии удержать «Новое время» от отвратительных антисемитских выпадов, и это внесло разлад в его отношения с Чеховым. Антон в конце концов решил не ездить в Чикаго, чтобы не оказаться в одной компании с Дофином [269].

Ольга Кундасова, вернувшаяся из Новочеркасска, куда ее занесло для каких-то научных штудий, была настроена к Суворину более сочувственно. В письме от 10 марта она пыталась урезонить Антона: «Антон Павлович, Суворин собирался ехать в Феодосию 10-го марта, т. е. сегодня, но отложил. Между прочим, я передала ему письмо на Ваше имя, в котором пишу, что необходимо не оставлять его одного при том нервном состоянии, в котором он находится. Даже просила Вас сопутствовать Алексею Сергеевичу в Феодосию. Будьте друг, сделайте это и рассейте его хоть немного. <���…> Алексей Сергеевич думал пробыть в Москве дня два, но теперь хочет вызвать Вас на станцию Лопасня. Так что будьте готовы. Об одном только прошу Вас: об этом письме ему ни слома, а то, которое получите из его рук, разорвите».

В ответ Антон ей сам пожаловался на расстроенные нервы, и, обеспокоенная, она написала об этом Суворину, который в то время уже путешествовал по Италии в компании Григоровича, развлекавшего его рассказами о своих любовных похождениях. В середине апреля чета Григоровичей и Анна Ивановна вернулись в Россию. Суворин купил на 1650 франков антикварной мебели и продолжил в одиночку свой заграничный вояж.

В отличие от Антона, его младшие братья всерьез подумывали о женитьбе. Невеста Вани, Александра Лёсова, перестала появляться в Мелихове еще с прошлого ноября, а к Пасхе 1893 года Ваня уже был обручен с преподавательницей Басманного училища Софьей Андреевой («костромская дворяночка, очень милая девица с длинным носиком», – язвил Антон в письме Лейкину). Год спустя Лёсова объяснила в письме Антону: «Иван Павлович просил меня никогда не встречаться с ним, потому что ненависть его слишком велика». Графиня Мамуна продолжала наведываться в Мелихово, где Миша, к неудовольствию Антона, прожил весь год, получив место податного инспектора в соседнем Серпухове. Миша о свадьбе пока не объявлял, хотя то и дело ездил в Москву проведывать, как шутил Антон, свою «казенную палату – брюнетку в красной кофточке». Двадцать шестого апреля Антон по секрету рассказал Суворину о неожиданном повороте событий: «Под Пасху графиня пишет, что она уезжает в Кострому к тетке. До последних дней писем от нее не было. Томящийся Миша, прослышав, что она в Москве, едет к ней и – о чудеса! – видит, что на окнах и воротах виснет народ. Что такое? Оказывается, что в доме свадьба, графиня выходит за какого-то золотопромышленника. Каково? Миша возвращается в отчаянии и тычет мне под нос нежные, полные любви письма графини, прося, чтобы я разрешил сию психологическую задачу. Сам черт ее решит!»

Для себя же Антон, как и Киплинг, решивший, что «баба – только баба, с сигарой не сравнить», нашел занятие, вполне заменяющее женскую компанию. Об этом он писал в марте Шехтелю: «Дорогой Франц Осипович, можете себе представить, я курю сигары. <���…> Нахожу, что это гораздо вкуснее, здоровее и чистоплотнее, хотя и дороже. Вы специалист по сигарной части, а я еще неуч и дилетант. Будьте ласковы, научите меня: какие сигары купить мне и где в Москве я могу покупать их? Теперь я курю сигары петербургского Тен-Кате, называемые „El Armado, Londres“, внутреннего приготовления из выписанных гаванских Табаков, крепкие; о длине их можете судить…» [270]

Шехтель, к тому времени ставший модным и преуспевающим архитектором, прислал в ответ сто гаванских сигар. Благодарный Антон, заглянув к нему 1 мая, оставил в подарок гербовую сигару, по поводу которой написал в письме инструкцию: «Ее следует курить не только стоя и без шляпы – этого мало; нужно еще, чтоб музыка играла „Боже, царя храни“ и чтобы вокруг Вас гарцевали жандармы». Однако наслаждение даже самой лучшей в мире сигарой длится не более часа. То, что составляло предмет истинных вожделений Антона, было обещано ему Лейкиным. По этому поводу велись долгие переговоры и делались многочисленные распоряжения, и 5 апреля, о чем свидетельствует запись в лейкинском дневнике, томительным ожиданиям пришел конец: «Люди Худекова повезут завтра худековских птиц с птичьей выставки в деревню в Рязанскую губернию и кстати доставят по дороге и такс Чехову в Москву».

В четверг, 15 апреля, в Мелихово приехала Маша и привезла с собой 5 фунтов сала, 10 фунтов грудинки, 10 фунтов свечей и двух маленьких такс. Темненького кобелька она назвала Бром, а рыжеватую сучку – Хина (Антон потом окрестил их Бромом Исаевичем и Хиной Марковной). Мелиховскому дому они обрадовались необычайно: в Москве их неделю продержали у Вани и уборной, а в дороге они изрядно озябли. Благодарный Антон докладывал Лейкину: «Они бегали по всем комнатам, ласкались, лаяли на прислугу. Их покормили, и после этого они стали чувствовать себя совсем как дома. Ночью они выгребли из цветочных ящиков землю с посеянными семенами и разнесли из передней калоши по всем комнатам, а утром, когда я прогуливал их по саду, привели в ужас наших собак-дворян, которые отродясь еще не видели таких уродов. Самка симпатичнее кобеля. <���…> У обоих глаза добрые и признательные».

За лето собаки в Мелихове обвыклись и целыми днями гоняли по саду кур и гусей. Четвертого августа Антон писал о них Лейкину: «Таксы Бром и Хина здравствуют. Первый ловок и гибок, вежлив и чувствителен, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. Первый любит птиц, вторая – тычет нос в землю. Оба любят плакать от избытка чувств. Понимают, за что их наказывают. У Брома часто бывает рвота. Влюблен он в дворняжку. Хина же – все еще невинная девушка. Любят гулять по полю и в лесу, но не иначе как с нами. Драть их приходится почти каждый день: хватают больных за штаны, ссорятся, когда едят. И т. п. Спят у меня в комнате».

У Миши привязанность Антона к таксам вызывала удивление: «Каждый вечер Хина подходила к Антону Павловичу, клала ему на колени передние лапки и жалостливо и преданно смотрела ему в глаза. Он изменял выражение лица и разбитым, старческим голосом говорил: „Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба лечь в больницу!.. Вам ба там ба полегчало баб“. Целые полчаса он проводил с этой собакой в разговорах, от которых все домашние помирали со смеху. Затем наступала очередь Брома. Он также ставил передние лапки Антону Павловичу на коленку, и опять начиналась потеха».