Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

И еще одна женщина оставила наконец в покое Антона; 16 октября он получил письмо от Александры Похлебиной: «Я чувствую, что напишу Вам сегодня много разных глупостей, а потому – прощайте! Гораздо больше чем уважающая Вас А. Похлебина».

С наступлением осени Лика появлялась в Мелихове реже. В Москве ее держали не только занятия в гимназии, но и всевозможные развлечения. Оставались в тени и преданные ученики – Билибин, Щеглов и Грузинский чувствовали, что Чехову сейчас не до них. Прочитав неодобрительные отзывы о своей новой книге, Ежов, похоже, помрачился рассудком: «Но когда Дорошевичи и Амфитеатровы из подворотни кусать за штаны начинают – пожалеешь, что нет подходящего газетного урыльника. <���…> Однако я, прости Господи, совсем в скота обратился и пишу Вам, как пьяный мужик» [275]. Двери многих редакций закрылись перед ним, после того как он предложил журналу «Развлечение» сценку «Грустный мальчик» [276].

Мрачная весть пришла из Петербурга. Двадцать пятого октября умер Чайковский – предположительно, от холеры. Суворин, который был жаден до сплетен, записал в дневнике, что композитор жил «как муж с женой» с поэтом Апухтиным, однако слухи о самоубийстве и его причинах, судя по всему, до него не дошли. Вся Россия оплакивала композитора; Суворин обвинял в его смерти врачей, дядю и племянника Бертенсонов, выбравших неверную тактику лечения. Антон и эту смерть воспринял спокойно. В тот же день в письме от Александра он узнал, что и сам стоит одной ногой в могиле: «Ты, друг мой, опасно болен чахоткой и скоро помрешь. Царство тебе небесное! Сегодня приезжал к нам в редакцию с этою грустною вестью Лейкин. Я его не видел, но все collegi рассказывают, будто он проливал в речах горькие слезы и уверял, будто бы ты ему единственному в мире доверил печальную повесть о своем столь раннем угасании от неизлечимого недуга». Брат предупредил Антона, что если тот останется в живых, то разочарует публику и будет обвинен в намерении привлечь к себе внимание.

Словно желая опровергнуть молву и насладиться жизнью, Антон вдруг оживился. Двадцать седьмого октября он вырвался в Москву и пробыл там до 7 ноября. С 25 ноября он снова был в Москве, где провел четыре недели под предлогом работы с корректурой «Острова Сахалин». Там же он приобрел новое прозвище – «счастливый Авелан». Осенью девяносто третьего года по случаю заключения франко-русского союза в Тулоне состоялось пышное чествование адмирала Ф. Авелана и его эскадры. Антон, уподобленный прославленному моряку, вкушал удовольствие от славы, вина и красивых женщин. Уверенность Лики в том, что она – единственная женщина в его жизни, развеялась в прах.

«Эскадра» Антона-Авелана включала, среди прочих, Потапенко, Сергеенко, Гиляровского и страдавшего одышкой редактора журнала «Артист» Ф. Куманина (чья жизнь, похоже, укоротилась в ее бурных экспедициях). Искатели приключений кружили по московским гостиницам – «Лоскутной», «Лувру» и «Мадриду» и весело проводили время в компании Лики Мизиновой и ее подруги, будущей оперной певицы Вари Эберле. Вскоре к ним присоединились две киевлянки.

Одной из них была Татьяна Щепкина-Куперник. В жилах этой девятнадцатилетней невелички (росту в ней было от силы метр пятьдесят), дочери адвоката (и бонвивана) Л. Куперника, текла кровь великого русского актера М. Щепкина. Она с успехом переводила французские и английские пьесы, героинями которых были сильные женские личности: «Сафо», «Укрощение строптивой», «Принцесса Греза». В стихах она воспевала лесбийскую любовь. С Татьяной уже был знаком Миша; теперь наступила очередь Антона. Мужчины тоже находили ее очаровательной, а Чехов высоко оценил и ее писательский талант. Друзья прозвали Татьяну «Кувырком».

Татьяна жила в гостинице «Мадрид», которая соединялась с соседними номерами «Лувр» длинными коридорами (их окрестили «Пиренеи»). В «Лувре» остановилась ее возлюбленная, двадцатитрехлетняя актриса Лидия Яворская. Их роман начался громко – Татьяну обвинили в клевете на Лидию, и она пришла к ней объясняться, – и не менее эффектен был его конец, отмеченный истериками и скандалами. Но пока сердце Лидии принадлежало Татьяне, хотя много чего доставалось и другим – ее антрепренеру Коршу, ее любовнику из таможенного департамента, Антону Чехову и, возможно, Игнатию Потапенко. Как и Татьяна, Лидия владела несколькими иностранными языками, была бойка и жизнерадостна. Ее происхождение было несколько сомнительным. Отец Лидии Б. Гюббенет, потомок гугенотов, служил киевским обер-полицмейстером. Дочь характером пошла в отца и отличалась большим самомнением, яркой сексуальностью, была мстительна и вместе с тем щедра душой. Гюббенет помог дочери едва ли не силой водвориться на киевской сцене. Недостаток актерского таланта она восполняла демонстрацией чувственности. Пустив в ход очарование, в Москве она добилась у Корша заглавной роли в «Даме с камелиями». Лидия Яворская бурей промчалась по жизни Чехова, вызывая в нем одновременно желание и отвращение. «Луврские сирены» находили время повеселиться и с Левитаном, который, к большому неудовольствию Антона, называл их «девочками».

Экспедиции Авелановой эскадры в театры и рестораны, а также приятное времяпрепровождение в гостиничных номерах подогревались страстью между Лидией и Татьяной. Яворская уничтожила все письма Татьяны, последняя же сохранила всё до последней бумажки. Записки и открытки на русском и французском в прозе и стихах донесли до нас сердечный ответ Яворской на нежные чувства поэтессы: «Едем <���…>Жду Вас. Целую так же крепко, как и люблю. Лидия. <���…> Cette nuit d’Athénes était belle. Le beau est inoubliable. Cher poète, si vous saviez quel mal de tête… <���…> J’attends le vice suprême et je vous envoie votre dot. Ma petit Sappho. Venez immédiatement, urgent…» [277]

В письме Суворину от 11 ноября Антон с упоением рассказывал о московской поездке: «Я <���…> прожил две недели в каком-то чаду. Оттого, что жизнь моя в Москве состояла из сплошного ряда пиршеств и новых знакомств, меня продразнили Авеланом. Никогда раньше я не чувствовал себя таким свободным. Во-первых, квартиры нет – могу жить где угодно, во-вторых, паспорта все еще нет и… девицы, девицы, девицы… <���…> В последнее время мною овладело легкомыслие и рядом с этим меня тянет к людям, как никогда, и литература стала моей Ависагой [278], и я до такой степени привязался к ней, что стал презирать медицину».

В том же самом письме Антон утверждал, что все мыслители к сорока годам становятся импотентами, а половая способность есть удел дикарей, хотя надеялся, что и в старости, по выражению Апулея, будет способен «натянуть свой лук».

Татьяна и Лидия всячески старались ублажить Антона. Не успел он уехать из Москвы, как ему вслед полетело стихотворное послание (вчерне записанное на любовной записке Лидии):