Джим Роджерс - Будущее глазами одного из самых влиятельных инвесторов в мире. Почему Азия станет доминировать, у России есть хорошие шансы, а Европа и Америка продолжат падение

Я встретился с президентом Helmerich & Payne. Он отозвал меня в сторонку и сказал (мне ведь тогда было всего двадцать девять): «Слушай, это жуткое дело. Хочу тебя предупредить. Я здесь работаю, это мой семейный бизнес, и я, конечно, никуда не уйду, но тебе, по-хорошему, не следует инвестировать в эту отрасль». В годовом отчете, который я прочитал, он объяснял упадок бизнеса как что-то выходящее за рамки ответственности компании; длительное сокращение числа буровых вышек, как говорилось в отчете, было вызвано низкой доходностью бурения скважин для добычи газа и нефти. Это еще больше усилило мой интерес к отрасли. Из разных источников я получал информацию о том, что запасы истощаются.

И конечно, мы полностью вложились в нефть и газ.

Я рассказал своему приятелю, который работал в другом фонде, о том, что мы делаем на основании результатов исследований. Этот приятель окончил Гарвардскую школу бизнеса и повсюду повторял это, – но он пренебрег моим анализом. Через пару лет, после арабо-израильской войны 1973 года и последовавшего нефтяного эмбарго, наложенного арабскими странами – членами ОПЕК, мы снова встретились с ним.

– Ребята, ну вам и повезло! – сказал он.

– О чем ты говоришь? – удивился я. – Я ведь предсказывал, что это случится. И объяснял почему. Это и случилось. А теперь ты говоришь, что нам повезло.

– Если бы не война, – настаивал он, – цены бы так не взлетели.

И тогда я попытался еще раз просветить приятеля и указал ему, что эмбарго сняли через пять месяцев, а цены продолжали расти. Я напомнил, что ОПЕК была основана в 1960 году и каждый год министры встречались и пытались повышать цены на нефть, а рынок смеялся над ними и цены снижал. Но в 1973 году, когда они в очередной раз повысили цены, реакция рынка оказалась иной. Почему же? Потому что ощущался недостаток нефти. Никто не занимался бурением. Резервы истощались. Люди инвестировали, рынки реагировали, и цены рванули вверх.

Наши предположения были верны. Можно инвестировать во что-то целый день, но если предпосылок нет, то никаких результатов это не принесет. Правильные же расчеты приведут к успеху. Удача? Чтобы быть удачливым, выполняй домашнюю работу.

Как заметил однажды Луи Пастер [10], «случай помогает подготовленному уму».

В НАЧАЛЕ АРАБО-ИЗРАИЛЬСКОЙ ВОЙНЫ я заметил, что египетским ВВС часто удавалось сбивать израильские самолеты, что казалось странным, ведь ВВС Израиля были намного мощнее, и попытался понять, почему это происходило. Я обнаружил, что египтяне пользовались передовым электронным оборудованием, получаемым от СССР. Я решил пообщаться с подрядчиками военного ведомства по всей стране. Lockheed, в то время банкрот, истощенная проигранным Boeing противостоянием, славилась своим подразделением перспективных разработок, больше известным как Skunk Works. Оно располагалось в Калифорнии, где инженеры разрабатывали хитроумное оружие для Пентагона. Я изучил Lockheed и другие компании, например Northrop. Вернувшись в Вашингтон, я увидел, что даже сторонники мира в конгрессе (я разговаривал с сенатором-демократом Уильямом Проксмиром из Висконсина) высказывались за то, чтобы Пентагон больше тратил на электронные разработки в военной промышленности. Военные расходы правительства после Вьетнама были сильно ограничены, так что акции предприятий военно-промышленного комплекса находились в депрессии – продавались за доллар-другой. Учитывая результаты моих исследований и дешевизну акций, мы стали скупать их пачками.

Примерно в то время группа молодых перспективных инвесторов в Нью-Йорке, раз в месяц собиравшихся на обед, во время которого они рекомендовали друг другу объекты для инвестирования и делились взглядами на мир, пригласила меня на одну из своих встреч. Я уже слышал об этих ребятах и очень обрадовался приглашению. Я стал рассказывать, зачем мы покупаем акции Lockheed, продававшиеся тогда примерно по два доллара, и один парень на дальнем конце стола громким театральным шепотом объявил, что я идиот и что он презирает такую стратегию инвестирования. У него был свой хедж-фонд, один из немногих существовавших в то время, что теоретически делало его более крутым специалистом. Поэтому, а также потому, что это был мой первый ужин в такой компании, я почувствовал себя очень неловко… Парня того звали Брюс Уотерфолл, он был моим ровесником, а его компания называлась Morgens Waterfall. (В 2008 году он умер.) Lockheed взлетела в цене в сотни раз за несколько следующих лет. Я запомнил реакцию Уотерфолла, потому что именно такую реакцию вызывали мои рассказы о том, во что я инвестирую.

В Quantum, вопреки общепринятым представлениям, мы с Соросом сократили долю акций компаний с высокой капитализацией, рассчитанных на долгосрочное инвестирование и считающихся крайне стабильными и входящими в топ–50 биржи. Некоторые из них продавались в 100, в 200 раз выше начальной цены, их покупали все банки, все фонды коллективного инвестирования… Мы сократили объемы фунтов стерлингов… В 1980 году на подъеме было золото – мы сократили и его. То были славные, увлекательные годы: мы получали доход каждый год. И ведь то был медвежий рынок, когда все считали Уолл-стрит ужасным местом. В 1980 году, после десятилетия, за которое индекс S&P 500 вырос на 47 % (считая по средствам, которые моя мама получила на свой счет в местном банке), стоимость портфеля Quantum увеличилась на 4200 %.

В середине семидесятых я попал на вечеринку в Сентрал-Парк-Уэст, которую устраивали инвестменеджер Джефф Тарр и его жена Пэтси. Когда миссис Тарр спросила, чем я занимаюсь, я ответил, что работаю на Уолл-стрит. Она тут же мне посочувствовала:

– Ох, вам, наверное, сейчас несладко…

Рынки демонстрировали ужасное самочувствие, много лет их состояние было плохим и, увы, таковым и оставалось: в 1964 году индекс Доу-Джонса достиг отметки 800, на которой пребывал и в 1982 году после восемнадцати лет рекордной инфляции.

– Нет, – уверил я свою собеседницу. – Все хорошо, я мелкий спекулянт.

Она осмотрела меня с ног до головы, явно думая в этот момент: «Я вижу, что ты мелкий, но при чем тут это?»

Когда-то я действительно испытывал чувство неловкости из-за небольшого роста (около 165 сантиметров), но оно давно оставило меня. Окончательно я избавился от него в армии. Я был самым низкорослым в своей группе офицерской школы (мы все время выстраивались в шеренгу по росту), однако по успеваемости всегда был первым. Впоследствии независимость и успех, как финансовый, так и у женского пола, сделали мой рост еще менее значимым. (Однажды я попросил свою девушку Табиту, ростом под метр восемьдесят, «выпрямиться в полный рост» и не беспокоиться, что она надо мной нависает: я пояснил, что о росте вообще не стоит и думать.)