Тайсон Янкапорта - Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир

Не думаю, что большинство людей разделяют мое определение устойчивого развития. Я слушаю, как они рассуждают об устойчивом стремительном росте, не обращая внимания на тот факт, что большая часть верхнего, то есть плодородного, слоя почвы в мире сегодня находится на дне моря. Трудно говорить с людьми о невозможной физике цивилизации, особенно если ты – абориген: ты изображаешь самого себя, демонстрируешь свою раскраску и перья – эти милые кусочки твоей культуры, и рассказываешь о своей особой связи с землей, пока люди смотрят на тебя через стекло музейной витрины, но при этом не предполагается, что ты можешь оглядываться вокруг или описывать то, что видишь.

Однако Первый закон никуда не девается. Мы должны обладать достаточной смелостью, чтобы применять его к нашей реальности бесконечно взаимосвязанных, самоорганизующихся и самообновляющихся систем. Мы – хранители этой реальности, и ось времени – не та модель, на основе которой могут действовать хранители. Когда я думаю обо всех бабушках, племянницах и сестрах, то задаюсь вопросом, не пошел ли я по неправильному пути со всеми этими туннелями, отрицательными частицами и другими примерами из физики? Женщины и так прекрасно со всем справляются и поддерживают движение систем творения при помощи родственных связей. И их мало что беспокоит, разве что какой еще бардак я здесь устрою. Возможно, они осознали следующее. В жизненном мире, где твои правнуки становятся твоими родителями, ты крайне заинтересован в том, чтобы вместе с другими создавать стабильную систему и гарантировать хоть немного межпоколенческой справедливости. Поэтому в минуты тишины мне нравится просто сидеть на природе в уютных объятиях этого женского духа созидания. Я всё еще слышу, как подъезжают бульдозеры, и уже не слышу лягушек. Зато я вижу цветы.

Теперь оба-мы вкратце рассмотрим конец света и границы понятия «навеки» через некоторые нелинейные мысли о Санта-Клаусе, флагах, расистских иллюзиях, картах, мемах и рыбацких бумерангах. Начнем мы, как всегда, с беседы.

Я сижу с двумя саамскими женщинами. Саамы живут рядом с Северным полюсом и обладают священной тотемной связью со стадами северных оленей, которых они разводят до сих пор на арктической земле, где живут уже тысячи лет. Они по-прежнему связаны с этой землей, на которую претендуют такие временные современные государства, как Финляндия, Швеция, Норвегия и Россия. Они переворачивают мой мир с ног наголову.

Они носят современную одежду, а их произношение с непривычки кажется мне нордическим. У них желтые волосы и розовые щеки. Но, несмотря на то что открывается моему взору, ничто во мне не может признать в них «белых». Сидя с ними, я испытываю то же чувство, что и когда сижу с тетушками из моей собственной общины. Тот же порядок (pattern) рассуждений, бытия, взаимосвязанности. Их манера общения со мной, словно зеркало, отражает мою манеру общения с другими коренными народами. Но они – старшие хранители знания в своей общине, а я просто молодой пацан, который пытается найти свое место в мире. Возможно, у меня кожа темнее, чем у этих дам, но они в десять раз чернее меня.

Когда наша беседа подходит к концу, я обнаруживаю, что термин «белый» теряет свое значение в моей лексике. В моей общине мы для удобства каждый день используем слова «черный» и «белый», описывая отношения между захватчиками и покоренными, но они совершенно не годятся для описания наших сегодняшних реалий, особенно в многокультурном, международном контексте.

В мире, где черные африканские колонисты захватывают земли, традиционно принадлежавшие светлокожим охотникам немади, где кельты борются с английским господством, а баски в Испании и коряки в России пытаются сохранить свои древние земли и языки, где в любой стране представители разных диаспор уже много поколений производят на свет детей всех цветов и оттенков, белый и черный становятся слишком узкой парадигмой для понимания аборигенного опыта. Его в принципе трудно определить как обособленную реальность в условиях, когда неаборигенные общины мира были (относительно) недавно вытеснены с их исконных территорий, переселились в большие и малые города и стали там подпитывать спрос своим трудом.

Трудно описывать колебания и паттерны глобальных систем доминирования, когда нас ограничивает лексикон XIX века, в основе которого лежат понятия расы и колониализма. У австралийцев прежние туманные расовые оппозиции вызывают всё большую тревогу – их всё труднее обнаружить в цветном континууме жертв и угнетателей. Стремясь к экономическому равенству, «цветные» тоже принимают участие в эксплуатации аборигенной земли и ресурсов; их охотно включают в советы директоров, если они разделяют ценности и идентичность поселенцев. Индийская компания запускает проект по добыче угля в Квинсленде, уничтожающий аборигенные земли и водоемы, а фермеры, прежде выступавшие против Закона о земельном титуле коренных народов, теперь протестуют вместе с Традиционными собственниками. Афроамериканские гости обижаются, когда обнаруживают, что в центрах по изучению аборигенов при наших университетах мы обозначаем себя термином «черные», хотя многим из нас вряд ли удастся наскрести достаточно меланина, чтобы напугать таксиста.

Саамские женщины, с которыми я беседую, не могут использовать архаичный эвфемизм «белые» для обозначения людей, которые размещают на их землях стартовые площадки для запуска космических ракет, бурят нефтяные скважины в священных для них местах, убивают их оленей, язык и стариков и отравляют или запруживают их реки. Как называть этих преступников? Виновны ли в этом определенные культурные группы? Или отдельные лица?

Какая группа или лицо могли бы взять на себя ответственность за то, что в рождественские дни Запад присваивает себе саамскую культуру самым варварским способом? В начале прошлого века их шаманы щедро поделились с чужаками некоторыми духовными практиками, связанными с употреблением мухоморов в это время года, только чтобы те украли элементы этих ритуалов и включили их в европейскую культуру самым кощунственным образом.

Сорванные с них традиционные островерхие шляпы водрузили на проказливых эльфов. Жилище Санта-Клауса было перенесено из Голландии на Северный полюс, а самому Санте приписали практику саамских шаманов заходить в дом через печную трубу (чтобы оставить хозяевам психотропные грибы). Цвета его костюма были изменены так, чтобы больше походить на красно-белые саамские мухоморы. Затем он забрал себе оленей, дал им дурацкие имена и, распространив свою праздничную империю на весь мир, стал использовать их как тягловую силу. Если бы у саамского апокалипсиса был саундтрек, это была бы песня Jingle Bells .