Поль Пресьядо - Квартира на Уране: хроники перехода

Что это значит – говорить? Что это значит для тех из нас, кому отказано в доступе к разуму и знаниям, кого признали душевнобольным? Каким голосом мы можем говорить? Могут ли ягуар или киборг дать нам свои голоса? Говорить – это изобрести язык перехода, отправить свой голос в космическое путешествие; перевести наше различие на язык нормы, продолжая втайне практиковаться в непонятной для закона странной болтовне.

Так Ульрихс стал первым европейским гражданином, публично заявившим, что хотел бы иметь квартиру на Уране. Он стал первым душевнобольным, первым сексуальным преступником, взявшим слово для того, чтобы изобличить категории, сделавшие из него преступника и извращенца. Он не сказал: «Я не содомит». Наоборот, он защищал право мужчин на содомию, призывая к реорганизации знаковых систем, к изменению политических ритуалов. Ритуалов, породивших правила социального распознавания тел как больных или здоровых, легитимных или преступных. Он изобрел новый язык и новую сцену высказывания. Каждое слово Ульрихса, обращенное с Урана к мюнхенским юристам, несет отзвук насилия, рожденного бинарной эпистемологией Запада. Целую вселенную поделили надвое и только надвое. В этой системе знания всему положено свое место и свой антипод. Человек или животное. Мужчина или женщина. Живой или мертвец. Мы либо колонизаторы, либо колонизируемые. Организм или машина. Норма поделила нас надвое. Мы расколоты надвое и вынуждены встать по ту или другую сторону раскола. То, что мы зовем субъективностью – на деле лишь шрам, из-за которого сквозь всё многообразие того, чем мы могли бы быть, проглядывает рана от разрыва. На этом шраме зиждутся частная собственность, семья и право наследования. Поверх этого шрама мы пишем свое имя и утверждаем сексуальную идентичность.

Шестого мая 1868 года Карл Мария Кертбени, активист и борец за права сексуальных меньшинств [2] Текст перевода, вслед за оригиналом, содержит некоторые устаревшие термины («сексуальные меньшинства», «транссексуальность» и т. д.), на смену которым сегодня пришли более точные и чувствительные формы для описания гендерных и сексуальных идентичностей. Пейоративную лексику же Пресьядо использует, переприсваивая ее и критикуя выиначивающий дискурс. – Примеч. изд. , отправил Ульрихсу письмо, где впервые появляется слово «гомосексуал» – для обозначения тех, кого его друг называл уранистами. В противовес антигомосексуальному закону, принятому в Пруссии, Кертбени утверждал, что сексуальные отношения между людьми одного пола так же «естественны», как те, что он назвал – тоже впервые – «гетеросексуальными». По Кертбени, гомосексуальность и гетеросексуальность были лишь двумя типами естественной любви. Но для блюстителей закона и медиков конца XIX века гомосексуальность будет переопределена как болезнь, отклонение и преступление.

Но речь здесь не об истории. Я говорю о жизни – моей, вашей. И о сегодняшнем дне. Хотя понятие уранизма затеряется в литературных архивах, понятия, предложенные Кертбени, станут аутентичными биополитическими методами управления сексуальностью и воспроизводством в XX веке. И многие из вас продолжают пользоваться этими понятиями как дескриптивными категориями для описания собственной идентичности. До 1975 года гомосексуальность будет значиться в западных учебниках по психиатрии как сексуальное отклонение. По сей день она остается центральным понятием не только в дискурсе клинической психологии, но в политических языках западных демократий.

Когда гомосексуальность исчезает из учебников по психиатрии, на смену ей приходят такие понятия, как интерсексуальность и транссексуальность. Приходят в качестве новых патологий, для врачевания которых медицина, фармакология и законодательство спешат предложить лекарство. Каждое тело, рожденное в больнице Запада, обследуется и оценивается согласно протоколам соответствия половой норме, изобретенным в 1950-е годы в США докторами Джоном Мани и Джоном и Джоан Хэмпсонами: если тело ребенка не соответствует визуальным критериям полового различия, оно будет подвергнуто целой серии операций по «половой перепрошивке». За редким исключением, в большинстве западных демократий ни наука, ни закон не признавали возможность вписать тело в человеческое общество без того, чтобы наделить его полом – женским или мужским. А транс- и интерсексуальность значатся как психосоматические патологии, а не как симптомы неадекватности политико-визуального режима сексуального различия перед лицом многообразия жизни.

Как вы можете, как мы можем строить всю систему видимости, репрезентации, признания суверенности и политического признания, исходя из подобных категорий? Вы действительно думаете, что вы мужчина или женщина? Что мы гомосексуалы, гетеросексуалы, интерсексы или транссексуалы? Вас не тревожат подобные категории различения? Вы в них верите? Это на них зиждется суть вашей человеческой идентичности? Если у вас ком подкатывает к горлу, когда вы слышите какое-то из этих слов, не молчите – это всё многообразие космоса бушует в вашей груди, как в той истории с телескопом Гершеля.

Что будет, если я скажу вам, что гомосексуальности и гетеросексуальности не существует в отрыве от бинарной и иерархичной таксономии, цель которой – защитить господство главы семейства над воспроизводством жизни. Гомосексуальности и гетеросексуальности, транссексуальности и интерсексуальности не существует вне колониальной капиталистической эпистемологии, которая отдает приоритет сексуальным практикам воспроизводства как стратегии по управлению населением и воспроизводству рабочей силы, воспроизводству населения как потребительской силы. Не жизнь себя воспроизводит, а капитал. Все эти категории – карта, навязанная властью, а не территория жизни. Но если гомосексуальности и гетеросексуальности, транссексуальности и интерсексуальности не существует, то кто же мы тогда? Как мы любим друг друга? Попробуем представить.

Мой сон возвращается, и я понимаю, что мой переход – это новая форма уранизма. Я не мужчина, я не женщина, не гетеро-, не гомо-, не би-. Я диссидент системы однозначных гендерно-половых различий. Я – многообразие космоса, запертое в бинарном политическом и эпистемологическом режиме, и я взываю к вам. Я – уранист, скованный ограничениями технонаучного капитализма.

Как и Ульрихс, я не несу вестей с окраин, я принес вам краешек горизонта. Я пришел с вестями с Урана, а Уран – ни Божье царство, ни клоака. Всё совсем наоборот. При рождении меня записали как девочку. Потом говорили, что я лесбиянка. Затем я решил назначить себе регулярные дозы тестостерона. Я никогда не думал, что я мужчина. Я никогда не думал, что я женщина. Я был сразу многими. Я никогда не считал себя транссексуалом. Мне захотелось поэкспериментировать с тестостероном. Мне нравится его вязкость, текучесть, непредсказуемость изменений, которые он несет, интенсивность аффектов, которые он провоцирует спустя сутки после введения. Его способность при регулярном введении изменять идентичность, проявлять те органические слои, которые без его воздействия остались бы невидимыми. Здесь, как и везде, имеют значение единицы измерения: дозировка, частота введений, их ритм и порядок. Мне хотелось измениться до неузнаваемости. Я не обращался за тестостероном в медицинские учреждения, которые предлагают гормональную терапию для лечения так называемой гендерной дисфории. Мне хотелось жить на тестостероне: пропускать сквозь него интенсивность моего желания, множить мои лица, изменяя мою субъективность, создавать тело, которое бы стало революционной машиной. Я до такой степени исказил маску женственности, которую общество прилепило к моему лицу, что мой паспорт оказался нелепым просроченным старьем. А затем, безо всяких уловок, мне пришлось согласиться на звание транссексуала, «душевнобольного», чтобы медико-правовая система признала во мне живое человеческое тело. За это новое имя мне пришлось поплатиться своим телом.