Том Вольф - Мария Каллас. Дневники. Письма

Так, в двадцать один год, в полном одиночестве и без гроша в кармане, я пустилась в путешествие в сторону Нью-Йорка. Сегодня, оглядываясь на двенадцать лет назад, я сознаю, что, возвращаясь в Америку в конце мировой войны, я вполне могла столкнуться с серьёзнейшими проблемами и подвергнуться немыслимым опасностям, и уж тем более не найти следов отца и старых друзей. Но, как я уже говорила, мне не было страшно, и дело не только в каком-то особом мужестве, или легкомыслии, присущим моему юному возрасту, тому были и более глубинные основания – интуиция и безграничная вера в покровительство Господа, который, не сомневалась я, никогда меня не оставит.

Вы сами убедитесь, по ходу моего рассказа, что десница божья всегда была простерта надо мной – уж позвольте мне так выразиться – во все самые драматические моменты моей жизни. Я впервые испытала это в шесть лет. Мы гуляли с родителями, как вдруг я увидела на другой стороне улицы Джасинту, игравшую в мяч с няней и нашей двоюродной сестрой. Со мной такое часто случается – это черта моего характера, моя особенность – меня вдруг накрывает приступ внезапной нежности, за что мне сразу становится стыдно, затрудняюсь сказать почему, возможно, я стесняюсь слишком бурного проявления эмоций. В тот момент, заметив сестру, я бросилась к ней, чтобы поцеловать ее, и тут же, краснея и смущаясь, понеслась обратно, через дорогу, на которую как раз на бешеной скорости выехала машина. Она сбила меня с ног, отбросив в конец улицы. Американские газеты (тогда они заинтересовались мной впервые) прозвали меня по этому случаю «Мария везучая», потому что мне почти чудесным образом удалось встать на ноги, двенадцать дней пролежав без сознания, притом, что вся больница, от главного врача до сторожа, считали, что я при смерти. Так что прозвище «Мария везучая» я вполне заслужила, и это касается еще одной печальной страницы моей жизни, в ее греческий период. 4 декабря 1944 года – я прекрасно запомнила эту дату, потому что это день моего рождения – в Афинах разразилась гражданская война. Я уже говорила, что работала при штабе британского командования и начальство рекомендовало мне не покидать штаб-квартиру, учитывая, что я занималась там весьма деликатным делом – в мои обязанности входила сортировка сверхсекретной почты, поэтому я неминуемо стала бы жертвой коммунистических репрессий и наверняка подверглась бы пыткам. Но в то время мы жили на улице Патиссион, в зоне, занятой красными, и я побаивалась оставлять маму в одиночестве. Так что меня отвезли домой на джипе и несколько дней я провела, запершись в своей комнате.

Мало того, что я умирала от страха, меня еще рвало после того, как я решилась съесть банку давно просроченной фасоли, больше ничего съедобного у нас не нашлось (к тому же у меня аллергия на все виды сухих бобовых). В такой ситуации мне не удалось бы обеспечить нас с мамой продуктами, и мы наверняка умерли бы с голода (в то время умирали очень многие,) если бы мне не помог мой друг доктор Папатеста, который в ущерб себе делился со мной своим и без того скудным рационом.

Однажды ко мне зашел бледный, плохо одетый и чумазый как угольщик мальчик – он утверждал, что ему поручено явиться ко мне по приказу офицера британского командования. Я, перепугавшись и заподозрив ловушку, попыталась довольно грубо его выставить; но он оказался ужасно настойчивым, чуть ли не агрессивным, так что мне пришлось смириться и выслушать его. Он действительно был тайным агентом британцев, которые послали его, чтобы умолить меня вернуться, они опасались за мою жизнь и изумлялись, что коммунисты до сих пор меня не арестовали. Ему пришлось долго меня уговаривать, но в конце концов он убедил меня, что я во что бы то ни стало должна вернуться в английскую зону, и я тут же позвонила доктору Папатесте, попросив его позаботиться о маме.

Наша квартира (мои мать и сестра все еще живут в ней) выходила на красивый проспект, ведущий к площади Конкордия. Но в моих воспоминаниях он остался таким, каким я увидела его тем утром, – серым и безмолвным, густо усыпанным осколками и щебнем, выпавшим из разлетевшихся вдребезги окон при непрерывных пулеметных обстрелах. Ужасная, удушающая тишина длилась недолго, ее ежеминутно прерывала чудовищная «стрельба по невидимой цели», – коммунисты повторяли такие обстрелы через равные промежутки времени, и под них мог попасть кто угодно, – они и были специально предназначены, чтобы действовать людям на нервы. Мне и сейчас трудно понять, как я, охваченная отчаянием, умудрилась пробежать под шквалом огня по разгромленному городу и добраться целой и невредимой до британской штаб-квартиры.

Я описываю этот эпизод только для того, чтобы продемонстрировать, что я не преувеличиваю, когда я говорю – и вы еще не раз это прочтете – что Господь всегда приходил мне на помощь. И знаете, кто встречал меня у трапа в Нью-Йорке? Тот, кого я меньше всего ожидала увидеть: мой отец, который узнал новость о моем прибытии из одной грекоязычной газеты, выходившей в Америке. Нет, мне не под силу описать то бесконечное облегчение, с которым я наконец прижалась к нему. Обнимая его как будто он уцелел после катастрофы и плача от радости у него на плече. Я уже говорила, что отец был вовсе не богат; но в течение полутора лет, которые я прожила с ним, он обращался со мной, как королевой, чтобы хоть как-то сгладить то, что мне пришлось выстрадать. Он обставил мне новую комнату, подарил элегантную обувь и одежду. Я была счастлива, и понемногу начала вновь обретать веру в себя, потому что всякий раз, когда греческий корабль становился на якорь в порту, моряки и офицеры спешили к нам домой, чтобы поприветствовать «знаменитую певицу Марию Калогеропулу» и рассказать отцу, как многие из них, во времена «Фиделио», ходили пешком от Пирея до Акрополя (настоящее безумие, – кто знает Афины, тот поймет), наплевав на немецкие облавы, просто чтобы меня услышать. Их слова согревали мне душу: в то время, как вы помните, я думала только об учебе и о том, как заработать на жизнь, эксплуатируя свой природный вокальный дар, и даже не осознавала, что постепенно росла моя слава и популярность у публики. Воодушевившись таким признанием, я набралась мужества и решила завоевать себе место в Нью-Йорке. В конце концов, – повторяла я себе, – я певица, у которой за плечами семь лет напряженной карьеры. Я наивно надеялась, что найду ангажемент [21] Приглашение выступить в опере или концерте. . Но кто в Америке знал бедную маленькую Грецию? Кто захочет прислушаться к девушке двадцати одного года? Вскоре я с горечью поняла, что придётся начинать всё сначала.

В те дни, слоняясь без дела, я часто заходила в аптеку к отцу, и именно там ее владелец однажды познакомил меня с бывшей певицей, которая пригласила меня к себе, чтобы я послушала ее учеников и высказала свое мнение. Я проводила у нее по три-четыре часа каждую субботу; иногда помогала ей, давая советы ученикам. Помню, как-то в одну из этих суббот – незадолго до Рождества – некто Эдоардо Багарози зашел навестить эту бывшую певицу, его приятельницу, и поздравить ее с наступающим. Меня попросили спеть. Внимательно послушав меня, Багарози предложил мне принять участие в его оперном сезоне, с рабочим названием «United States Opera Company» – «Опера Соединенных Штатов». Он обещал, что я буду примадонной в «Турандот», и, возможно, также в «Аиде» [22] Партии принцессы Турандот в одноименной опере Пуччини и Аиды в одноимённой опере Верди весьма трудны для исполнения, петь их в начале карьеры – довольно рискованный шаг, говорящий о смелости Марии Каллас и ее уверенности в своем мастерстве. .