Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Хотя влияние этой конфедерации на выборных сеймиках было мощным, тем не менее почти все выбранные там нунции презирали ее и вменяли ей в вину все последовавшие беды Польши, как и сам захват ее территорий. Они изливали свой гнев прежде всего на вождей конфедерации. Когда на одном из заседаний сейма было сделано предложение задержать выплату денег гетману Браницкому, его заместителю Ржевускому и генералу артиллерии Потоцкому, со всех сторон раздались голоса в поддержку этого предложения. Не побоялись присутствия одного из их коллег, который еще продолжал незаконно управлять этой конфедерацией в Литве; забыли, что русские держат в осаде зал заседаний, в тот момент думали лишь о том, чтобы обрушить свое возмущение на тех, кто был виновен во всех испытываемых ими унижениях.

Из всех речей, произнесенных на этот предмет, ни одна не превзошла силой, красноречием и смелостью выражений то, что было сказано Гославским.

«Только тот, – сказал он, – имеет право на вознаграждение, кто сам верно исполняет свой долг. Опираясь на этот принцип, я задаю вопрос: могут ли рассчитывать на оплату те, кто покинул свою родину в самый критический момент, когда она больше всего нуждалась в их помощи? Я, бесспорно, погибну вместе с этой несчастной страной, но с последним вздохом из меня вырвется упрек этим деградировавшим гражданам своей страны, которые были сначала бесполезным грузом на ее земле, а кончили тем, что предали ее грабежу и опустошению… Недовольные новым конституционным порядком, который вынуждал их высокомерные головы склониться перед законом, эти «великие» простерли свою низость до того, что отправились бесстыдно пресмыкаться перед чужеземным двором, чтобы получить от него помощь, посредством которой они могли бы возвести на руинах законного правительства алтари своего горделивого честолюбия и установить трон своей олигархии… У подножия этих алтарей, у ступеней этого трона поляки, опозоренные их низкой клеветой, подавленные, должны были склонить колени перед этими сиюминутными божествами, чья власть зиждилась лишь на чужеземных силах. Родина в трауре проливает слезы отчаяния над этими неблагодарными выродившимися сыновьями, которые заплатили за ее заботы самым отвратительным предательством… и т. п. и т. д.»

Российский посол был готов снисходительно терпеть суровые нападки не только на вождей Тарговицкой конфедерации, но и на все решения, принятые в последние месяцы ее существования, вплоть до отмены многих ее «sancita», но затем потребовал от сейма жертвы, которая повергла в глубокое смущение всех добрых патриотов. Так, 23 ноября сейм вынужден был принять декларацию о том, что в момент роспуска данного сейма должны быть отменены и прекратить действие все законы, принятые на последнем, Варшавском, сейме. Таким образом, возрождались все те законы, которые существовали в стране до 1788 года.

Грустно признавать, но и легко понять, что ассамблея, все дискуссии которой направлялись российским послом и проходили в зале, осажденном солдатами, и которая вынуждена была дать позволение на подписание самых унизительных договоров, не имела более ни силы, ни власти отказаться от этого последнего своего постановления, которое уничтожало конституцию 3 мая и всю работу предыдущего сейма.

Последнее заседание длилось всю ночь и закончилось лишь к семи часам утра. Вся ассамблея разошлась смущенная и уничтоженная, за исключением отдельных лиц. Король, конечно, не был в числе тех, кто считал себя наименее задетым. Униженный и опечаленный более, чем многие другие, он казался постаревшим на много лет. На его бледном и искаженном лице отразились все его душевные страдания и телесные немощи. В этом своем виде он возбуждал симпатию и жалость даже в тех, кто больше всего выступал против него: они понимали, что только естественные слабости его характера, которые он уже не мог преодолеть в своем возрасте, а вовсе не дурные намерения по отношению к своей стране, помешали ему в этом случае, как и во многих других, проявить храбрость, твердость и энергию – те качества, которые совершенно необходимы главе нации.

Король должен был покинуть Гродно через несколько дней после окончания сейма. Он попросил у меня разрешения провести сутки в моей деревне, что в четырнадцати километрах от Варшавы на большом почтовом тракте. Он сказал, что имеет нужду в отдыхе и особенно – в утешении и что он все это найдет, несомненно, в доме человека, которого он уважает и отец которого был в числе его самых близких друзей.

Я не мог отказать ему в этой просьбе и отправился в путь впереди него, чтобы подготовиться к приему у себя короля. Его свита состояла из малого числа доверенных лиц, но он имел многочисленный выезд, и сопровождал его значительный эскорт польских улан.

По прибытии в мой дом он отстранил часовых, которые были выставлены у дверей, и даже тех, которые находились на своих обычных местах. Он очень изящно объяснил это тем, что нигде не может быть в большей безопасности, чем у меня.

Я старался его развлечь: показал ему свою библиотеку, и он нашел ее прекрасно подобранной, а ее классификацию чрезвычайно одобрил. Затем я показал ему планы садов и сельских домов, которые он с удовольствием изучил, также представил ему продукцию различных фабрик и мануфактур, которые открыл у себя. Король спросил, откуда я набрал рабочих и как давно они работают у меня. Я ответил, что это швейцарцы, немцы и, главным образом, вюртембергцы, которые прибыли работать у меня в те времена, когда конституционный сейм постановил, что любой иностранец, прибывший на польскую землю, является свободной личностью и пользуется всеми правами, предоставленными конституцией.

Этот ответ сменил направление нашей беседы. Разговор, который затем последовал, дал мне понять, что необходимо описать подробнее этот визит короля: в нем раскрылись некоторые характерные черты его образа мыслей и интересные детали восприятия им насильственных актов, имевших место на сейме в Гродно, а также результатов, которые должны были за ними последовать.

Упоминание о конституционном сейме вызвало у короля сильное волнение. Он сначала хотел его скрыть и спросил у меня, сколько иностранных семей проживает на моих землях. Я ответил, что у меня их более ста пятидесяти, среди которых – разного рода рабочие для фабрик и мануфактур, но самое большое количество среди них – земледельцы, которым я предоставил обрабатывать столько земли, сколько они просили, не требуя от них никаких повинностей в течение десяти лет. Я показал королю план деревни Изабельсбург, которую построил для новых арендаторов, и с таким усердием изобразил ему картину благополучия, в котором они жили до сих пор, что он прослезился и воскликнул: «Несчастные! Что с ними теперь будет?..» Затем добавил: «Неисправимые беды принесла нам эта проклятая Тарговицкая конфедерация! Насколько счастливее была бы Польша, если бы конституция 3 мая, действуя в течение нескольких лет, дала бы ей прочувствовать на себе все преимущества доброго правления!.. Но такова моя горькая судьба: я всегда хотел добра моей стране, но приносил ей только зло!»