Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 2

Несколько дней спустя, еще до обмена ратификациями договора, император своим высочайшим указом от 4(16) августа открыл российские порты для британских товаров.

В течение июля шли также переговоры с Испанией, договор с которой был подписан 8(20) июля в Великих Луках – маленьком городе Псковской губернии. Это был союзный договор с верховным советом действующего от имени короля Испании Фердинанда VII правительства, главная квартира которого располагалась в Кадисе. Испанскую сторону на переговорах представлял дон Франциско де Зеа Бермудес, российскую – канцлер Романцов. Обе стороны условились (ст. 2) о бессрочном действии договора и о взаимном содействии во всем, что касается общих интересов, и выразили решимость вести жестокую войну с общим врагом – императором французским. Император всероссийский признал законными генеральные и чрезвычайные кортесы, ныне в Кадисе соединившиеся, равно как и конституцию, ими учиненную и утвержденную» [114].

Как только сейм в Эребру закончил свою работу, наследный принц Швеции отбыл в финский город, куда из Петербурга направился император Александр, чтобы обсудить здесь взаимные интересы обоих государств. Наследный принц прибыл 27 августа 1812 года и был принят с уважением и почестями.

В Петербурге мы оставались в неведении относительно деталей этих переговоров и вытекающих из них договоренностей, но стало известно, что большая часть стоявшей в Финляндии российской армии была немедленно выведена из Ливонии, чтобы укрепить Рижский корпус генерала Эссена и корпус Витгенштейна. Все это и последующие новости о договорах с Англией и Испанией, а также достижение взаимопонимания между Швецией и Россией, отчасти успокоило общественность в начале кампании 1812 года.

После заключения мира с Турцией генерал Кутузов вернулся в Петербург. В дворцовой церкви в присутствии императора, членов его семьи и первых лиц империи был пропет Te Deum, что стало свидетельством всеобщего ликования по случаю мира. Однако тот, кто заключил этот мир, несмотря на свой преклонный возраст, заслуги перед родиной и раны, не был удостоен почестей со стороны окружения Александра, потому как считался опальным по причине того, что затянул переговоры с турками. А согласно принятым правилам придворные избегают или не спешат искать встреч с теми, кто лишен благосклонности государя.

Я был лично знаком с генералом Кутузовым еще со времен моей первой поездки в Петербург в 1793 году. Мы были с ним в дружеских отношениях в его бытность генерал-губернатором Литвы, потому как он снискал здесь уважение и любовь своим безупречным поведением. К тому же мне нравились в нем остроумие и приветливость, и он всегда проявлял ко мне особое уважение.

Когда я узнал о приезде Кутузова в Петербург, то с удовольствием и благодарностью вспомнил о приятных днях, проведенных с ним Вильне. Я сразу же навестил его, а потом еще несколько раз заезжал к нему, в то время как многие из его старых друзей оставили его без внимания. Он был тронут до слез. Я нашел его не таким веселым и жизнерадостным как в Вильне, но ровное настроение, присутствие духа и спокойствие в столь печальном положении, в котором он оказался, указывали в нем человека, способного достойно противостоять событиям при виде великой опасности, угрожающей его родине.

Однажды, когда я обедал у Кутузова, его без всякого объяснения вызвали к императору. Несколько дней спустя я увидел у его подъезда много карет, а комнаты его дома были заполнены военными и гражданскими чиновниками всех рангов, которые пришли поздравить его с назначением главнокомандующим русскими армиями. Когда я вошел к нему, он улыбнулся моему удивлению и по-дружески расцеловал. Он попрощался со мной, потому что уже через несколько часов должен был выехать из Петербурга и отправиться к месту назначения.

Я стал свидетелем всеобщей радости в петербургском обществе, вызванной его назначением. Позже говорили о доверии, которое он внушил всей армии и русскому народу. Из бюллетеней и газет я узнавал о его военных операциях и успехах, но после его отъезда из Петербурга и до самой смерти мне уже не представилась возможность свидеться с ним.

28 августа Кутузов прибыл в главный штаб русской армии в Царево Займище [115].

Я не стану останавливаться ни на военных операциях, которые последовали после прибытия Кутузова к армии, ни на Бородинском сражении и передвижениях обеих армий под Москвой, ни на оккупации старой столицы французами и плане отступления, задуманном и исполненном Кутузовым.

Воздержусь также и от подробных описаний всех значимых сражений этой памятной кампании, в которой я не принимал никакого участия, и точные детали которой узнал годы спустя из книг авторов разных стран, описавших эти события [116].

Нет сомнения в том, что назначение Кутузова на пост главнокомандующего, имело для России счастливые последствия в войне, начало которой было отмечено большими неудачами. Все радовались тому, что армию возглавил русский. На его прибытие в главную квартиру смотрели как на конец глубоких разногласий между командующими армиями. Полагали, что русские обязательно перейдут в наступление, которое принесет им успех. Однако новость о Бородинском сражении [117], одном из самых кровавых в истории войн, отступлении русской армии, решении князя Кутузова после военного совета 12 сентября оставить Москву и отступить по коломенской дороге, вступление французов в Москву и ее пожар, вновь породили беспокойство и страх в петербургском обществе.

Считали, что России наступает конец. Открыто говорили о предательстве, но не знали, на кого возложить вину. Один только Кутузов не входил в число тех, кого обвиняли в этой связи, но и он не смог избежать упреков и недовольного ропота, поскольку были непонятны причины, вынудившие его принести в жертву самый древний и пышный город империи – узел всех коммуникаций, который, как считали русские, учитывая численность населения и царивший в нем патриотический дух, мог сам организовать надежную оборону от врага.

Мы не знали, что князь Кутузов вынес на решение военного совета важный вопрос: принять ли новое сражение на позициях, занимаемых армией, или отступить за Москву, оставив город французам? Видя, что мнения разделились, как и следовало ожидать при принятии столь многозначащего решения, он упростил вопрос, спросив, что важнее для спасения родины: сохранить армию или оставить старую столицу . Ответ мог быть только утвердительным, и из этого следовало, что давать сражение и подвергать опасному риску армию в том состоянии, в котором она находилась после Бородинского сражения, было крайне не осторожно [118].