Грэм Робб - Жизнь Рембо

Как здравомыслящий провинциал, Делаэ порекомендовал глоток свежего воздуха и вывел друга на прогулку. Рембо стряхнул свое оцепенение и стал показывать ему достопримечательности. Особенное внимание уделил Пантеону и выщербленным стенам домов, где расстреливали коммунаров. Гашиш не сделал его красноречивым. Он улыбался трещинам в штукатурке и повторял: «Пули… пули… пули!»

Визит, видимо, оказался кратким и не слишком приятным. За каких-то пять недель Рембо набрался опыта, который необычайно отдалил его от города Шарлевиль и прежних привязанностей. Он сильно вытянулся на своем рационе из объедков и алкоголя, и теперь был на целую голову выше, чем Делаэ. Он был явно очень доволен, что стал почти неузнаваемым.

«Конечно, его пухлые щеки давно были в прошлом. Черты его костлявого лица искажала незнакомая мне гримаса, небесно-голубые глаз покраснели. Он имел комплекцию извозчика. […]

В сутолоке шумной городской толпы, столь терпимой в своем безразличии, Рембо «было наплевать» на свою внешность. Он считал, что вполне сносно выглядит в своем длинном светлом пальто, которое по размеру было вдвое больше необходимого. Оно было в плачевном состоянии, измято и покороблено оттого, что его носили, не снимая в течение 48 или даже 72 часов. Маленькая шляпа-котелок, которую он имел обыкновение столь тщательно чистить, была заменена предметом из мягкого войлока, которому нет названия ни в одном языке».

Грязный от бродяжничества пройдоха, казалось, процветает на своих утраченных иллюзиях. Он рассказывал Делаэ, что Коммуна была сведена к маленькой группе суицидальных маньяков и что он подумывает о том, чтобы присоединиться к ним в заключительном акте городского терроризма. А что же с «интеллектуальным раем», который он надеялся найти в Париже? Согласно Рембо, «город света» был маленьким развратным поселением надменных вульгарных людей: «наименее интеллектуальным местом на Земле».

В действительности Рембо был, видимо, доволен собой: зима 1871/72 года была одним из самых его плодотворных периодов, хотя сами плоды были собраны в совочек недальновидными редакторами, как неблаговидные проступки пуделя-призера.

Мертвенно-бледный пианист Hôtel des Étrangers стал ему близким другом. Эрнест Кабанер [252]прибыл в Париж из Перпиньяна за двадцать лет до этого, чтобы учиться в консерватории, и домой не вернулся, утверждая, что у него аллергия на сельскую местность. Теперь, приближаясь к сорокалетию, Кабанер зарабатывал себе на пропитание, играя на рояле в баре для солдат и проституток. Он коллекционировал старые ботинки, которые использовал как цветочные горшки. У него были длинные жидкие волосы и лицо словно купюра с проступающими водяными знаками. В 1880 году Мане создал его портрет: хрупкая, мрачная фигура, словно с полотен Гойи, скорбный взгляд мученика. Кабанер, казалось, постоянно пребывал в заключительной стадии туберкулеза, тем не менее он дожил до 1881 года на диете из молока, меда, риса, копченой рыбы и алкоголя. Верлен называл его «Иисусом Христом после десяти лет употребления абсента» [253].

Не будучи активным участником политических событий, Кабанер все же умудрился попасть в крупнейший и наименее надежный биографический словарь того века – досье префектуры полиции. «Эксцентричный музыкант, сумасшедший композитор, – говорится в рапорте, – один из самых пылких приверженцев касты» (на полицейском жаргоне «активный гомосексуалист»). Он, видимо, уже приглашал Рембо разделить с ним постель. Большинство зютистов создавали впечатление заигрывания с гомосексуализмом, по крайней мере на бумаге [254].

Кабанер и Рембо отвечали за раздачу напитков зютистам и покупку спиртного. Эта нелицензированная деятельность, вероятно, объясняет, почему у кружка зютистов было такое краткое и шумное существование: он, кажется, был закрыт в ту зиму. Даже на бульваре Сен-Мишель вид покрытого сажей мальчишки в одежде с чужого плеча и скелета-алкоголика в красном фартуке [255], таскающих ящики с бутылками в Гостиницу для иностранцев, вызывал недоумение, а потому их деятельность не осталась незамеченной. Тот факт, что явно не следящему за гигиеной Рембо было также поручено мыть стаканы и подметать пол, предполагает, что назначение его на должность бармена было замаскированным актом благотворительности.

Отголоски разговоров Рембо в логове зютистов сохранились в виде песенки, написанной для него Кабанером [256]. Там были такие слова:

Эта чудная песенка напоминала детскую музыкальную тему из жизни Рембо: горькое неприятие прошедшего, злая «судьба», взгляд в неопределенное будущее и, конечно, гордо шествующая тень мадам Рембо. Припев вторил обычному ответу Рембо на вопросы о своих планах: «Я буду ждать, и ждать, и ждать».

Эта дружба сохранялась до окончательного исчезновения Рембо из Парижа. Кабанер был как сумасшедший дядюшка, которого без опасения быть наказанным можно было поддразнивать и любовно подвергать насилию. Рембо, который любил сводить беседу к немногословным лозунгам и ненормативной лексике, время от времени скандировал: «Кабанера нужно убить!» [258]Он чуть было не последовал собственному совету: в ту зиму, когда пианист с больными легкими перебрался в холодную хибару, Рембо воспользовался стеклорезом и выставил все стекла из окон [259].

Этот акт не был праздным битьем окон, это – реализация программы подрывной деятельности. В другой раз, когда Кабанера не было дома, Рембо нашел его ежедневный стакан молока и аккуратно эякулировал в него [260].

Суть этих шалостей состояла в извращении привычного состояния вещей, сохраняя видимость их нормальности: пустые оконные рамы, которые можно было на миг принять за чисто вымытые стекла; незначительное свертывание молока (более «пристойная» версия, что Рембо помочился в молоко, неправдоподобна). Эти гибкие взаимоотношения также имели свои интеллектуальные моменты, их результатом стало одно из классических произведений авангардной культуры: сонет Рембо «Гласные».

Кабанер обучал Рембо игре на рояле альтернативным методом. Он считал, что каждая нота октавы соответствует гласной и цвету: «После того как были обнаружены эти корреляции звука и цвета, можно будет перевести пейзажи и медальоны в музыку» [261].

Ключи к вселенской гармонии во Франции имели долгую историю, от машин для создания симфоний запахов до Бодлеровской Correspondances («Соответствия»), где «…слиты / Все запахи, цвета и звуки воедино».