Джерри Койн - Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы

В очерке об интеллектуальной ценности искусства философ Мэтью Кьеран доказывает, что любая истина, которую можно найти в произведениях живописи и литературы, исходит из наблюдения реального мира:

Рассмотрим гипотетические озарения того сорта, что мы получаем из произведений искусства. «Ужасы войны» Гойи (1810–1820), возможно, и передают ужасы войны, а «Гордость и предубеждение» Остен – опасности заботы о собственных интересах, но неужели мы узнаем об этих вещах из названных произведений? Идеи о том, что война ужасна, а гордость ведет к падению, общеизвестны и банальны. Если мы убеждены в верности основной мысли подобных работ, то нельзя сказать, что мы что-то из них узнали. А если нет, то, как могли мы узнать из рассказов о выдуманных мирах то, что не связано с истиной о реальном мире?.. Для любой претензии на истину, переданной через искусство, нам следует подобрать подходящий способ исследования, чтобы проверить, обоснованна ли она. К примеру, мы ничего не можем узнать у Остен о характере – это вопрос психологии.

Я неоднократно просил профессоров литературы и критиков привести мне примеры истин, впервые раскрытых в литературе, а не подтвержденных ею, и не получил ни одного убедительного ответа. Мне кажется, той же неопределенности можно ожидать от музыки, живописи и других видов искусства, если оставить в стороне их способность (как в случае с фотографией и живописью) сообщать нам, как выглядел тот или иной предмет. Искусство может подтолкнуть нас к поиску истины, но в конечном итоге эта истина должна основываться на здравом смысле и наблюдении.

Обратите внимание и на то, что разные произведения искусства передают разные – а иногда и диаметрально противоположные – истины, напоминающие собой «истины» разных религий. Если Писание и бесчисленные религиозные романы утверждают идею любящего всемогущего Бога, то «Кандид» Вольтера высмеивает ее. «Герника» Пикассо и рисунки Гойи говорят об ужасах войны, а бесчисленные романтические картины восхваляют доблесть и славу. Каждый Piss Christ Андерса Серрано – распятие, погруженное в банку с мочой художника, – компенсирует благоговейный «Изенгеймский алтарь» Грюневальда – изображение Распятия Христа, которое я считаю одной из самых волнующих картин. Безусловно, подхалимские кинокартины Лени Рифеншталь о Гитлере и нацизме относятся к категории «искусство» (и «пропаганда» тоже), но истины, которые мы извлекаем из них сегодня, отличаются от того, что пытался сказать режиссер. «Знание», которое мы получаем из таких работ, – это в лучшем случае знание о том, что хотел сказать автор.

Наконец, очевидно, что люди разных культур, разного воспитания и жизненного опыта откликаются на искусство по-разному, извлекая из него разное (и, вероятно, несопоставимое) «знание». Разве эскимос извлек бы из «Моби Дика» те же уроки, что и сегодняшний средний американец (я не говорю о точном описании китобойного промысла, источником которого были проведенные Мелвиллом исследования)? Разве мы сегодня находим в «Беовульфе» то же «знание», что видел 1000 лет назад средний англосакс? «Истины», которые читатель находит в литературе, определяются его воспитанием и культурой, и это отличает их от научных истин.

Разумеется, я не утверждаю, что искусство бесполезно. Вовсе нет. Я получаю огромное удовольствие от книг и картин. Но я ценю их за эмоциональный резонанс, за изображение иных точек зрения – и за чистую эстетику. Несмотря на все это, я утверждаю, что искусство не в состоянии установить истину или получить знание о Вселенной просто потому, что у него нет для этого нужных инструментов. И если искусство передает знание, то исходит это знание из эмпирических наблюдений, а не получается посредством художественного откровения, которое, как и откровение религиозных верующих, больше говорит нам о самом художнике, нежели о реальности вне его разума. Может быть, лучше всего рассматривать искусство как способ не познания, но чувствования, способ обеспечить нам доступ к великолепной красоте, личной самореализации и, как в случае с буддистской медитацией, чувству солидарности и единства с другими людьми и Вселенной в целом. Искусство усиливает и расширяет наш субъективный опыт, и это хорошо. Кроме того, оно стимулирует наши эмоции и любопытство и потому может быть инструментом, подталкивающим нас к поиску реального, проверенного знания.

Подобные субъективные впечатления, полученные в повседневной жизни, нередко служат сторонникам иных способов познания последним аргументом. Классическая версия, которую я часто слышу от верующих, звучит так: «Я знаю, что моя жена меня любит», – вроде бы это претензия на знание, лежащее вне владений науки. Говорят, что это утверждение, как и религиозные «истины», основано на вере. Конечно, когда-нибудь наука, вполне возможно, научится измерять любовь через активность нейронов или уровень гормонов, а также через сопоставление этих величин с заявленными эмоциями, но пока этот день не наступил, нам приходится ограничиваться другим научным методом: наблюдать за поведением. Один из комментариев на моем сайте звучал так:

Нам известны способы, при помощи которых человек выражает романтический интерес или любовь, и когда нам хочется узнать, нравимся ли мы другому, любит ли он нас, мы судим об этом по его поведению.

Что делают девочки-подростки, когда сплетничают друг с другом, обсуждая, как тот или иной мальчик ведет себя с девочкой, которая им интересуется? Они разбирают малейшие признаки, все подробности его поведения, свидетельствующие о его романтическом интересе… или его отсутствии. Моя жена часто болтает с подругами-одиночками. «Он перезвонил тебе на следующий день? Он сказал тебе, что собирается туда поехать? Он тебя пригласил?» и т. д. – сплошной анализ доступных наблюдений на предмет подтверждения романтических чувств.

Почему мы считаем, что у парня – назовем его Биллом – не все дома, если он появляется на телестудии с цветами и предложением руки и сердца хорошенькой телеведущей, которая видит его впервые в жизни?

Что, если, скажем, Сьюзен только что подошла на улице к парню, которого никогда не встречала, в уверенности, что тот ее любит и должен немедленно на ней жениться?

Что отличает эти истории, что делает их героев чокнутыми, а их действия нерациональными в отличие от обычных историй любовных отношений? Все дело в том, что Билл и Сьюзен действуют при полном отсутствии каких бы то ни было свидетельств в пользу мнения о том, что эти люди их любят. Так что, вопреки утверждениям апологетов религии, теория любви, «основанной на вере», представляется нерациональной, ложной и не имеющей никакого отношения к тому, как нормальные люди приходят к выводу о том, что кто-то их любит.