Карен Армстронг - Поля крови. Религия и история насилия

Обезумев от горя, Ашваттхаман, сын Дроны, клянется отомстить за отца и предлагает себя в жертву Шиве, древнему богу коренных народов Индии. Войдя ночью в стан Пандавов, он убивает спящих женщин, детей и воинов, усталых и безоружных, и на куски рубит коней и слонов. В этом божественном безумии «по всему телу его струилась кровь, и был он подобен Антаке, сотворенному Временем… словно бы нечеловеческим был облик его… когда он разил сверкающим мечом, сея величайший ужас» {282}. Пандавам удается спастись: Кришна предупредил, чтобы они ночевали вне стана. Но большинство членов их семьи убито. Когда они наконец находят Ашваттхамана, он мирно сидит с группой саньясинов у Ганга. Ашваттхаман пользуется волшебным оружием массового поражения, и Арджуна отвечает своим оружием. И если бы двое святых мудрецов, «радеющих о благе всякого существа», не встали между воюющими сторонами, всему миру настал бы конец. Однако в итоге удар Ашваттхамана поражает чрева женщин из стана Пандавов, которые отныне станут бездетными {283}. Значит, прав был Юдхиштхира: губительный цикл насилия, предательства и лжи таков, что зло возвращается к содеявшим его и все стороны пожинают гибель.

Юдхиштхира правит 15 лет, но на нем теперь лежит древняя скверна воина. Свет покинул его жизнь, и после войны он стал бы саньясином, если бы категорически не возражали братья и Кришна. Как объясняет Арджуна, его твердая рука необходима для благополучия мира. Ни один царь не достигал славы, воздерживаясь от убийства врагов, да и невозможно жить, не нанося никому вреда: «Я не вижу никого, живущего в этом мире с ненасилием. Даже аскеты не могут прожить без убийства» {284}. Подобно Ашоке, который не мог положить конец имперским войнам, Юдхиштхира сосредотачивается на доброте к животным – единственной форме ахимсы, которая ему остается. Под конец жизни он отказывается войти на небеса без своего верного пса, и отец его Дхарма хвалит его за сострадание {285}.

Столетиями национальный индийский эпос заставлял людей задумываться о нравственной неоднозначности и трагичности войны. При всех рассказах о геройстве воинов их служба уже не была особенно славной. Тем не менее она требовалась для выживания государства, а также для цивилизации и прогресса. И как таковая стала неизбежным фактом человеческой жизни.

Даже Арджуна, которого часто раздражает стремление брата к ненасилию, однажды замечает дилемму Ашоки. В «Бхагавадгите» он обсуждает эти проблемы с Кришной перед последней битвой с Кауравами. Он стоит на колеснице позади Кришны и вдруг ужасается, осознав, что во вражеских рядах – его кузены, друзья и учителя. И он говорит:

Кришна пытается его утешить, перечисляя традиционные аргументы, но Арджуну это не убеждает. Он молвит: «Не буду сражаться!» {287}И тогда Кришна вводит совершенно новую идею: воин должен полностью абстрагироваться от своих действий и исполнять долг, не ощущая личной вражды и личных интересов. Подобно йогину, он должен отключить свое «Я» и действовать безличностно – как бы и не действовать вообще {288}. Подобно мудрецу, даже в безумии битвы он должен остаться бесстрашным и лишенным желаний.

Мы не знаем, убедили бы Арджуну эти доводы или нет, ибо внезапно его оглушает устрашающая эпифания. Кришна открывает, что он есть воплощение бога Вишну, который сходит на землю, когда вселенскому порядку угрожает опасность. Как владыка мира Вишну вовлечен в насилие, которое составляет неотъемлемую часть человеческой жизни, но не терпит вреда от него:

Арджуна смотрит на Кришну и видит, что всё – боги, люди, природа – пребывает в теле Кришны, и хотя битва еще даже не началась, Пандавы и Кауравы уже устремляются в пылающие зевы бога. Кришна/Вишну уже уничтожил оба войска, и не важно, будет ли Арджуна сражаться. Кришна говорит: «И без тебя погибнут все воины, стоящие друг против друга в обеих ратях» {290}. Что ж, многие политики и военачальники говорили, будто не просто совершают зверства, а являются орудием высших сил, – но немногие при этом избавились от эгоизма. И не о каждом можно сказать, что он «отрешен от связей, ко всем существам не враждебен» {291}.

Пожалуй, «Бхагавадгита» оказала на людей более сильное влияние, чем какой-либо другой индийский текст. Однако и «Гита», и «Махабхарата» напоминают, что легких решений для вечной проблемы войны и насилия не существует. Да, индийские мифы и обряды зачастую славили алчность и войны. Однако они также помогали осмыслить трагичность войн и предложили способы очистить психику от агрессии и жить совместно без всякого насилия. Мы – грешные люди с жестокими сердцами, которые хотят мира. В те времена, когда была сочинена «Гита», к подобным выводам приходил и народ Китая.

Китайцы думали, что в начале времен люди не отличались от животных. У существ, которые впоследствии стали людьми, были «змеиные тела и человеческие лица или бычьи головы и тигриные морды» {292}, а будущие животные умели говорить и имели человеческие навыки. Наши предки жили в пещерах, нагими или одетыми в шкуры, питаясь сырым мясом и дикими растениями. Развитие человечества пошло по особому пути не благодаря природному складу людей, а поскольку им помогли пять великих царей, которые знали порядок вещей и научили людей жить в гармонии с ним. Эти Мудрые Цари прогнали животных и убедили человечество жить отдельно. Они разработали орудия и технологии, необходимые для организованного общества, и составили кодекс ценностей, соединяющий людей с космическими силами. Таким образом, с точки зрения китайцев, человеческая природа не была данностью, но и не развилась естественно: ее сформировали и сконструировали правители государств. Но тогда получалось, что люди за пределами цивилизованного китайского общества – не вполне люди. И если китайцы скатятся в социальный хаос, то наступят времена дикой жестокости {293}.

Однако через две тысячи лет от начала своей цивилизации китайцы озаботились весьма глубокими социальными и политическими проблемами. В поисках ответа они обратились к истории или, точнее сказать, к своей воображаемой истории: научных и лингвистических способов исторической реконструкции еще не было. Мифы о Мудрых Царях сформировались в период Сражающихся царств (ок. 485–221 гг. до н. э.), когда китайцы переживали болезненную трансформацию мультигосударственной системы в единую империю. Однако истоки мифов, возможно, восходят к шаманской мифологии времен охотников и собирателей. Отражают мифы и представления, которые возникли у китайцев о самих себе за истекшие тысячелетия.