Джон Кроссан - Библия. Ужас и надежда главных тем священной книги

John Dominic Crossan

HOW TO READ THE BIBLE AND STILL BE A CHRISTIAN:

Struggling with Divine Violence from Genesis Through Revelation

Перевод с английского Глеба Ястребова

Название оригинального издания книги (How to Read the Bible and Still Be a Christian, «Как читать Библию – и остаться христианином») подразумевает, что нелегко читать Библию честно – и сохранить верность христианству. Но как, когда и где я заметил эту проблему, влияет на то, как, когда и где я впервые увидел решение. Начну с автобиографических деталей, чтобы читатель лучше разобрался, почему я далее пишу те или иные вещи.

Взять хотя бы имя на обложке. «Джон Кроссан» – так я именуюсь в водительских правах, паспорте и протоколах экспресс-проверки в аэропорту. Однако в 1950 году, когда мне было лет шестнадцать, я был принят в католический монастырь XIII века и стал «братом Домиником». Предполагалось, что жизнь начинается с чистого листа. Таков подтекст нового имени и в библейской, и в монашеской традиции.

Через девятнадцать лет я понял, что радости целибата перехвалили, и оставил и монастырь, и священство, чтобы жениться. Но даже если бы правила были иными и священникам разрешали заключать браки, я бы все равно ушел за штат в 1969 году.

Почему?

В свое время монашеские наставники решили, что моим пяти годам греческих и латинских штудий в ирландском интернате нечего пропадать втуне, а потому после рукоположения (это было в 1957 году) надо преподавать библеистику. Собственно, моего мнения и не спрашивали. Обет послушания! Но признаться, я только сказал спасибо.

В католической традиции полагалось (не без оснований), что сначала надо получить степень в области теологии, и уже затем – степень в области библеистики. Поэтому меня сначала послали в Ирландию защитить докторскую диссертацию по теологии, потом на два года в Папский библейский институт в Риме, и наконец, еще на два года во Французскую библейскую и археологическую школу в Иерусалиме. Скажем откровенно: образование превосходное.

Получается, я был христианином еще до занятий наукой, и теологом – до занятий историей. Все это, вместе взятое, окрашивает мое понимание Библии, причем я могу менять ракурс в зависимости от ситуации и аудитории. Но я никогда не считал, что само наличие этих разных подходов тревожно или неприятно, поскольку уже давно решил для себя: разум и откровение, или история и теология, или наука и вера – как ни назови – не могут противоречить друг другу, если мы чего-то не напутали.

Сам не знаю, почему я столь благодушно настроен. Но так сложилось с самого начала. На занятиях по теологии мы глубоко вникали в «Сумму теологии» святого Фомы Аквинского (еще один подарок из XIII века, помимо имени «Доминик»!) С помощью Аквината преподаватели хотели научить нас, что надо думать. Однако мне интереснее было учиться иному: как думать. Если святой Фома утром читал язычника Аристотеля, а днем писал трактаты по христианской теологии, не отравляя себе обед и сиесту никаким конфликтом между разумом и откровением, то разум и откровение (и прочие подобные пары) не находятся в конфликте. Во всяком случае, к такому выводу я пришел раз и навсегда.

Мой отход от монастыря и священства не имел ни малейшего отношения к истории и Библии. Дело было в теологии и римском папе. Осенью 1968 года я высказал мнение на телеканале PBS, что энциклика Humanae Vitae неправильно трактует тему контроля за рождаемостью. За это мне влетело от кардинала-архиепи-скопа Чикаго. А когда через полгода все успокоилось, кардинал Коуди все еще был архиепископом, но отец Доминик уже не был ни монахом, ни священником.

Когда осенью 1969 года я перебрался из семинарии в университет, в центре моих научных интересов уже был исторический Иисус, настоящий и живой еврей I века, которого некоторые его современники считали Мессией/Христом и Сыном Божьим, а некоторые распяли как мятежника (римская власть усмотрела у него притязание на титул «царь Иудейский»). Эти мои интересы восходят к сентябрю 1960 года, когда меня сделали капелланом при группе американских католиков, совершавших паломничество по Европе. Мы побывали в Кастель-Гандольфо (где Иоанн XXIII), Фатиму и Лурд (где Дева Мария), Лизье (где святая Тереза) и Монако (где благодать – как думали; кроме шуток!) Поскольку на дворе стоял 1960 год, мы день провели в Обергаммергау у подножия Баварских Альп, где каждые десять лет играется спектакль «Страсти Христовы».

В 1634 году жители этой деревни впервые исполнили обет: в благодарность за избавление от чумы весь день играть спектакль, посвященный Страстям. Действо повторялось затем каждое десятилетие. А со мной что-то случилось, когда я впервые увидел в виде драмы сюжет, знакомый мне в виде текста. Появились новые вопросы. Почему толпа радовалась Иисусу утром Вербного воскресенья, а в Страстную пятницу она же стала требовать его распятия? Чего-то, думал я, здесь недостает. Между радостью и осуждением не хватает связующего элемента.

В 1960 году я видел ту же пьесу, которую Адольф Гитлер смотрел в 1930 и (юбилейном) 1934 году: перед тем и после того, как стал рейхсканцлером Германии. Вот его отзыв: «Еврейская угроза никогда не была изображена так убедительно, как здесь, в описании случившегося во времена римлян. В Понтии Пилате виден римлянин, который в расовом и интеллектуальном смысле настолько велик, что представляет собой твердую и чистую скалу среди грязи и болота еврейства».

Мой глубокий интерес к истории жизни Иисуса возник именно в тот день в Обергаммергау. Однако в данном случае занятия историей переплелись с богословием, и я никогда не мог реконструировать исторического Иисуса с тем же беспристрастием, с каким взялся бы, скажем, за Александра Македонского. Между тем лишь добротное, честное и точное историческое исследование может спасти христианскую веру от богословского антииудаизма, который поныне подпитывает расовый антисемитизм. Вот почему после возвращения в Чикаго в 1961 году я вместе с рабби Шаалманом поучаствовал в воскресной утренней телепередаче под названием (если память не изменяет) «Богоубийство или геноцид?» А моя первая научная статья называлась «Антисемитизм и Евангелия». [2]

Начиная с книги «Притчи: вызов исторического Иисуса» (1973) и в ходе последующих двадцати лет преподавания в Университете Де Поля (Чикаго) этот подзаголовок оставался в центре моих научных исследований и профессиональной жизни. Я делал упор на историю, а не на богословие, а вопросы личной веры выносил за скобки как неуместные в научном дискурсе. Однако сам всегда понимал, что эти вопросы существуют. И все начало меняться в 1991 году.