Олдос Хаксли - О дивный новый мир. Остров (сборник)

Но Уилл решительно помотал головой.

– Настало время дать себе шанс познать, что есть что.

– Что есть что в этом и заключается, – пробормотал он.

– Нет, не в этом, – заверила она его. – Вы пока увидели, услышали и прочувствовали лишь первое Что. Теперь вы должны посмотреть на второе. Взгляните и соедините эти два явления вместе в единое и всеобъемлющее Что Есть Что. А потому откройте глаза, Уилл. Откройте их широко.

– Хорошо, – сказал он наконец и с огромной неохотой, с неодолимым страхом перед грозящим ему несчастьем открыл глаза. Внутренняя иллюминация тут же оказалась поглощена, буквально проглочена другого рода светом. Фонтанирующие струи форм, цветные созвездия, складывавшиеся в постоянно менявшиеся узоры, уступили место совершенно статичной композиции из вертикалей и диагоналей, из ровных площадок и изогнутых цилиндров, вырезанных из одного из того же материала, выглядевшего как живой агат, и растущих из матрицы, образованной из такого же живого и пульсирующего перламутра. Как только что излечившийся слепец, впервые в жизни открывший для себя мистерию света и цвета, он смотрел на все это с изумленным непониманием. А затем, в конце еще двадцати вневременных повторений Четвертого Бранденбургского концерта, пузырек понимания поднялся к поверхности сознания. Как Уилл вдруг различил, он смотрел на небольшой квадратный столик, позади столика стояло кресло-качалка, а за креслом виднелась чистая стена, покрытая выбеленной штукатуркой. Найденное тут же объяснение несколько приободрило его. Потому что за ту вечность, что он прожил между моментом, когда открыл глаза, и появлением понимания, на что он, собственно, смотрит, противостоявшая ему мистерия еще более углубилась, перейдя из стадии непостижимой красоты в стадию острого ощущения отчужденности и наполнившего его при виде этого зрелища своего рода метафизического ужаса. Впрочем, эта страшная тайна состояла всего лишь из двух предметов мебели и фрагмента стены. Испуг унялся, но удивление только усилилось. Разве возможно, чтобы вещи столь знакомые и обыденные являли собой пресловутое Это? Очевидно, такое возможным не было, но тем не менее именно они предстали его взору.

Его внимание переключилось с геометрических фигур из коричневого агата на перламутровый фон. Формально, понимал он, это называлось «стеной», но на деле, как непосредственный опыт, ощущалось живым процессом, постоянным переходом поверхности из штукатурки и извести в некое сверхъестественное тело – в божественную плоть, которая на глазах Уилла претерпевала модуляции во всем величии своей славы. Из того, что рядовые слова хотели описать как беленую стену, нарождался некий имевший форму дух, непрерывно меняя самые утонченные цветовые оттенки, одновременно бледные и интенсивные, просыпавшиеся словно ото сна и перетекавшие через божественно сиявшую кожу. Чудесно, чудесно! А ведь должны быть еще чудеса, другие миры, которые предстояло завоевать или же покориться им. Он повернул голову влево, и там (подходящие слова всплыли незамедлительно) стоял большой мраморный стол, за которым они ужинали. Но только теперь из глубин сознания стали всплывать все более густые и частые пузырьки. Это дышавшее живым откровением явление под условным названием «стол» выглядело полотном мистического кубиста, плодом вдохновения Хуана Гриса с душой Трахерна – чудом живописи, таким же естественным сокровищем, как постоянно менявшие настроение лепестки водяных лилий.

Повернув голову еще чуть левее, Уилл был чрезвычайно изумлен сверканием драгоценных камней. И каких же странных драгоценностей! Узких плиток изумрудов и топазов, рубинов, сапфиров и лазурита, высившихся в ослепительном блеске ряд за рядом, бесчисленных, как кирпичи в стене обетованного Нового Иерусалима. А потом (в конце вместо начала) явилось слово. В начале были драгоценности, витражи в окнах и райские стены. И только сейчас, после долгой паузы, слова «книжная полка» возникли как предмет для размышлений.

Оторвав взгляд от книжных сокровищ, Уилл обнаружил, что находится посреди тропического пейзажа. Почему? Где? Но потом он вспомнил, что когда он (в другой жизни) впервые вошел в эту комнату, то заметил над книжной полкой большую плохую акварель. Между песчаными дюнами и рощами пальм к морю спускалось постепенно расширявшееся русло реки, а над горизонтом огромные горы из облаков громоздились в бледно-голубом небе. «Беспомощная мазня», – всплыло пузырем из глубин сознания. Перед ним явно была работа не слишком одаренного дилетанта. Но сейчас это уже не играло роли, потому что пейзаж перестал быть акварелью, а стал тем пейзажем, с которого она писалась, – реальная река впадала в реальное море, реальный песок впитывал в себя жар реального солнца, реальные деревья росли на фоне реального неба. Все виделось реальным в крайней степени, абсолютно точно расположенным на своих местах. И эта реальная река, сливавшаяся с реальным морем, превратилась в его сущность, которую вбирал в себя Бог. «Бог» в кавычках, надеюсь? – спросил всплывший пузырь с ироническим вопросом. – Или Бог (!) в модернистском, пиквикском смысле?» Уилл покачал головой. Речь шла о Боге как таковом – о Боге, в которого человек вроде бы никак не мог верить, но тем не менее представшим сейчас перед ним самоочевидным фактом. Пусть в то же время река оставалась рекой и морем был Индийский океан, а не что-то иное, изобретенное изощренной фантазией. Безошибочно узнаваемые земные приметы. Хотя столь же безусловно – проявления божества.

– Где вы сейчас? – поинтересовалась Сузила.

Не поворачивая головы в ее сторону, Уилл ответил:

– На небесах, я полагаю, – и указал на пейзаж.

– На небесах? До сих пор? Когда же вы собираетесь приземлиться здесь, у нас?

Еще один пузырь воспоминания всплыл из глубокой расщелины сознания.

– Меня удерживает нечто очень прочно слившееся со мной, точнее – Некто, обитающий среди света из любого источника.

– Но Вордсворт тоже говорил о тихой и печальной музыке рода человеческого.

– К счастью, – сказал Уилл, – ни одного человеческого существа посреди пейзажа не присутствует.

– Нет даже животных, – добавила она с легким смехом. – Одни лишь облака и очень обманчиво невинные с виду овощи. Вот почему вам лучше посмотреть на то, что на полу.

Уилл опустил взгляд. Доски пола превратились в коричневые воды мутной реки, а коричневая река стала извилистой и длинной диаграммой божественной жизни мира. И в центре диаграммы как раз стояла его собственная правая нога, голая под ремешками сандалии, но на удивление приобретшая три измерения, объемная, как мраморная нога статуи какого-нибудь местного героя, выхваченная из темноты лучом прожектора. «Доски», «вода», «нога» – сквозь легко приходившие объяснительные слова на него смотрела тайна, непостижимая, но и парадоксальным образом понятная. Понятная тем не требовавшим знания пониманием, которое, несмотря на изменившуюся обстановку, все еще оставалось для него доступным.