Рэй Брэдбери - Темный карнавал (сборник)

– А теперь, Сеси?

– Я встаю.

– Правда?

– Схожу с веранды, иду к грязевому котлу. Снова пролетают самолеты, пропеллеры вспарывают тишину. Шум раздирает мне уши.

– А теперь?

– Теперь я иду по дощатой дорожке к тому месту, откуда до войны туристы следили обычно за серыми пузырьками. Доски под ногами постукивают – тук-тук.

– Теперь?

– Теперь меня всю окутало серными парами. Скопления пузырьков всплывают, лопаются, растекаются. Над головой с жалобным криком пролетает птица. И вот я в ней, в этой птице! Я улетаю! И в полете, сквозь новые гляделки-бусинки, вижу: женщина внизу, на дощатой дорожке, делает шаг, другой, третий к грязевому котлу! Звук такой, словно в расплавленную глубину свалился тяжелый камень! Но мне нет дела до этого звука, я лечу. Описываю круг. А когда возвращаюсь, вижу белую руку – дергаясь, как паук, она исчезает в луже серой лавы. И лава смыкается над нею… Теперь я лечу домой, лечу как молния!

Что-то громко забарабанило в стекло.

Сеси распахнула глаза – широко, восторженно, счастливо, радостно.

– Теперь я дома! – объявила она.

Не поднимая головы с подушки, Сеси обвела взглядом комнату. И наконец заметила Тимоти.

– Ну, как там Возвращение? – спросила она.

– Все собрались.

– Тогда почему ты наверху? – Сеси взяла брата за руку. – А? – Ее губы тронула лукавая улыбка. – Хорошо, проси. Ну, выкладывай, ради чего пришел.

– Да я не собирался ни о чем просить. Ну, почти ни о чем. Ну ладно, Сеси! – Слова полились из него долгим стремительным потоком. – Мне хотелось сотворить на вечеринке что-нибудь эдакое, чтобы на меня обратили внимание, чтобы им угодить, чтобы сблизиться с ними, но ничего не придумывается. Настроение у меня неважнецкое, и я подумал, что ты могла бы…

– Могла бы. – С едва заметной, обращенной внутрь улыбкой Сеси закрыла глаза. – Выпрямись и стой смирно.

Тимоти повиновался.

– А теперь закрой глаза и ни о чем не думай.

Он стоял по стойке «смирно» и ни о чем не думал или, во всяком случае, думал, что ни о чем не думает, а это почти то же самое. Сеси вздохнула.

– Теперь пойдем вниз, Тимоти?

Как рука в перчатке, Сеси была внутри его.

– Смотрите все!

Тимоти поднял хрустальный бокал с теплым красным вином – вином, что процежено через вены, разогнано мускулами сердца, прокачано сквозь мыслящий мозг.

Он поднял бокал таким движением, что все, кто был в доме, на него обернулись. Тетки, дяди, братья, сестры, двоюродные, родные!

И опрокинул в себя вино.

Махнул рукой сестре Лоре. Не отпуская ее взгляда, зашептал что-то тихим голосом – она слушала молча, застыв на месте. Шагнув к ней, Тимоти ощутил себя великаном, ростом с дерево. Водоворот веселья замедлился. Со всех сторон к нему были обращены настороженные глаза. Из всех дверей смотрели лица. Никто не смеялся. Мать удивленно подняла брови. Отец был поражен, но приятно; он все больше преисполнялся гордости.

Подойдя со спины, Тимоти взял руки Лоры, она не сопротивлялась, глаза ее остекленели. Под шепот он осторожно отвел назад ее голову, потянулся к длинной белой шее.

Тихонько куснул в шейную вену.

Огоньки свечей пьяно шатнулись. По крыше разгуливал ветер. Родственники смотрели, перемещались в тени, снова смотрели.

Тимоти отпустил Лору, запихнул себе в рот поганку, проглотил. А когда подействовало, забегал, молотя себя руками по бокам.

– Гляди, дядя Эйнар! Я наконец полечу!

Хоп-хоп – ходили его руки. Хоп-хоп – подпрыгивали ноги! Лица гостей так и мелькали вокруг!

На вершине лестницы, сам не помня, как там очутился, Тимоти услышал мать, окликавшую его снизу: «Стой, Тимоти!»

«Эге-гей!» – закричал Тимоти и, взмахивая руками, прыгнул в лестничный пролет.

На полпути вниз крылья, ему пригрезившиеся, растворились в воздухе. Он вскрикнул.

Его поймал дядя Эйнар.

Попав к нему в объятия, Тимоти продолжал по инерции махать руками. Изо рта незвано-непрошено полетели чужие слова.

– Я Сеси! Я Сеси! – объявил резкий голос. – Сеси! Милости прошу ко мне! Наверх, первая комната налево!

Слова заключил раскат хохота. Напрягая язык и губы, Тимоти старался его оборвать.

Все засмеялись. Эйнар поставил Тимоти на пол. Поток родни устремился наверх, поздравлять Сеси, Тимоти же, проложив себе путь в заполненной толпою темноте, распахнул ногой парадную дверь. Сзади послышался встревоженный оклик матери.

Бац! На холодную землю шлепнулся его обед.

– Ненавижу тебя, Сеси, чтоб тебе провалиться!

В глубокой тени сарая Тимоти заходился плачем и колотил кулаками по пахучему сену. Потом он затих. Из кармана блузы, где лежало безопасное убежище – спичечный коробок, выбрался паук. Пустился в путь по руке Тимоти. Обследовал шею, добрался до уха, залез туда и стал щекотать.

Тимоти затряс головой.

– Не надо, Паучина. Не надо.

Ощутив на барабанной перепонке легонькое ощупывающее касание паучьей ножки, Тимоти вздрогнул. «Не надо, Паучина». Он рыдал уже не так громко.

Паук пропутешествовал вниз по щеке, устроил остановку под носом мальчика, заглянул в ноздри, словно любопытствовал, как там в мозгу, неспешно вскарабкался на нос и там уселся, обосновался, разглядывая Тимоти блестящими зелеными глазками. Тимоти вдруг стало смешно.

– Убирайся, Паучина!

В ответ паук соскользнул на губы и легко прошелся по ним шестнадцатью зигзагами, запечатав рот мальчика серебристой нитью.

– Мммммммм! – крикнул Тимоти.

Шелестя сеном, Тимоти встал. Дождь отправился отдыхать, окрестности ярко освещала луна. От большого дома доносились слабые отголоски разгула: там играли в «зеркало-зеркало». Игра состояла в том, что к стене прислоняли громадное зеркало. Видя там закутанную фигуру, участники должны были угадать имя того, кто никогда, ни прежде, ни теперь, в зеркале не отражался и отражаться не будет!

– Что будем делать, Паучина? – Тенета на рту порвались.

Упав на пол, Паучина засеменил по направлению к дому, но тут Тимоти поймал его и возвратил в карман блузы.

– Ладно, Паучина. Пошли обратно. Что б там ни было, это будет забавно.

За дверью на Тимоти обрушился с платана зеленый брезент, сковав его ярдами шелковистой ткани.

– Дядя Эйнар!

– Тимоти. – Громыхая, как литавры, крылья расправились, подергались и сложились. Легко, как пушинку, подхватив мальчика, Эйнар посадил его себе на плечо. – Не вешай нос, племянник Тимоти. Каждому свое. Твой мир лучше, чем наш. Богаче. Наш мир – мертвый. Поверь мне, мы навидались. В нем только одна краска – серая. Чем короче жизнь, тем выше ее стоимость. На единицу времени. Попомни, племянник, мои слова.

Пробило полночь; дядя Эйнар, покачивая племянника на плече и что-то напевая, носил его из комнаты в комнату. Опоздавшие являлись толпами, и это давало старт новому веселью. Присутствовала прапра-прапра-(и неизвестно сколько еще раз прабабушка в египетских погребальных одеждах; на хрупкие птичьи косточки темно-бурого цвета навернуты долгие мили полотняных бинтов. Она не говорила ни слова, только стояла, прислоненная к стене и похожая на порыжевшую гладильную доску; в глубине глазных впадин светились далекие, исполненные немой мудрости огоньки. За завтраком в четыре часа многократная прабабка сидела, словно проглотив аршин, во главе длинного стола, где там и сям в ее честь поднимались рдяные бокалы.