Рэй Брэдбери - Темный карнавал (сборник)

Орган всхлипнул и забормотал.

На Ричарда смотрели сверху цветы, наклоняя головки с яркими лепестками.

Из потайных ниш поднялись шесть тонких черных свечей и встали позади цветов, горя мигающим пламенем.

Включился второй насос. Пока слева вытекала кровь, в правое запястье воткнулась игла, и насос начал накачивать в Ричарда формальдегид.

Уф… пауза, уф… пауза, уф… пауза, уф… пауза.

Гроб задвигался.

Застучал и захлопал моторчик. Стены мастерской поехали прочь. Колесики гроба завертелись. Нести его не требовалось. Цветы тихонько соскользнули с крышки на террасу, под чистое голубое небо.

Уф… пауза, уф… пауза.

– …Будет не хватать Ричарда Брейлинга…

Нежная тихая музыка.

Уф… пауза.

– Ах, жизни таинство благое мне… – Пение.

– Брейлинг, гурман…

– Ах, тайну сущего я наконец…

Глядит, глядит слепыми глазами, уголками глаз на маленькую этикетку: Экономичный гроб Брейлинга…

СПОСОБ ПРИМЕНЕНИЯ: ПРОСТО ПОМЕСТИТЕ ТЕЛО В ГРОБ – И МУЗЫКА ЗАИГРАЕТ.

Над головой проплыло дерево. Гроб легко прокатился по саду, за кустами, неся с собой голос и музыку.

– Настало время предать земле то, что было в нем бренного…

По сторонам гроба выскочили блестящие лопаточки.

Начали рыть.

Ричард видел, как они отбрасывали землю. Гроб опустился. Дернулся. Опустился. Заработали лопатки. Дернулся. Опустился. Заработали лопатки. И так снова и снова.

Ух, пауза, ух, пауза. Уф, пауза, ух, уф, пауза.

– Прах к праху, персть к персти…

Цветы затряслись. Гроб был глубоко. Музыка играла.

Последним, что видел Ричард Брейлинг, были руки-лопатки Экономичного гроба Брейлинга: они взметнулись кверху и потянули за собой дыру.

– Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг…

Запись остановилась.

Возражать было некому. Никто не слушал.

Weird Tales

Июль 1947

Не помню, о чем это. Самый что ни на есть нездоровый рассказ. Нездоровый рассказ нездорового автора, и я не хочу иметь с ним ничего общего. Ха-ха!

Шорох побежал по пределу из конца в конец; а предел был невелик: с востока и запада ограничен тополями, сикаморами, большими дубами и кустарником, а с севера и юга – кованым железом и кирпичной кладкой. И вот по этому пределу, из одного конца в другой, незадолго до рассвета побежал шорох. Одинокая пташка, собравшаяся было запеть, смолкла, а под землей возник ритмичный гул и неясный шепот.

Гробы, обитель тех, кто нем и недвижим, упрятанные глубоко в земле и разделенные ее толщей, сотряслись от медленных ударов. Их крышки и боковины откликнулись глухими мерными биениями. Звук распространялся в земле. Сигналы зародились в одном из темных вместилищ, достигли следующего, где их повторила, медленно и устало, другая усталая, иссохшая рука. Так оно и продолжалось, пока все обитатели кладбищенских глубин не услышали и не начали понимать.

Со временем звуки слились в стук одного большого сердца. На востоке заалел небосклон, а пульсации не умолкали. Птица на дереве выжидающе склонила голову с глазами-бусинками. Сердце билось.

– Миссис Латтимор.

Это выговорили, медленно и натужно, биения сердца.

(Миссис Латтимор была женщина, похороненная год назад в северном конце, под мшистым деревом; она вот-вот должна была родить – помните? Какая же она была красавица!)

– Миссис Латтимор.

Речь сердцебиений звучала глухо и отдаленно под плотным дерном.

– Вы, – послышался растянутый вопрос сердцебиений. – Слышали, – спросили они устало. – Что, – спросили они. – С нею, – продолжили они и заключили: – Происходит?

Последовала выразительная пауза. И тысячи хладных обитателей тысяч глубинных вместилищ стали ждать ответа на вопрос, заданный посредством медленных-медленных пульсаций.

За отдаленными голубыми холмами показался краешек солнца. Лили холодное сияние звезды.

И вот размеренная, неспешная череда глухих систолических стуков сложилась в ответ. И дрогнул предел, и повторял ответ снова и снова, удар за ударом, пока не сменила его испуганная, упрятанная под землю тишина.

– Миссис Латтимор.

Глубинная пульсация.

– Сегодня.

Медленно, медленно.

– Родит ребенка.

И быстрое, изумленное стаккато, как будто тысячи рук забарабанили в крышки, истерически вопрошая:

– Что же это будет? Как такое возможно? На что это будет похоже? Почему? Почему? Почему?

Стук затих. Встало солнце.

Глубоко внизу, под пение птицы, глубоко под камнем, где сделалось различимым имя миссис Латтимор, что-то закопошилось и заворочалось, и в окруженном сырой землей ящике зародился непонятный звук.

Avon Fantasy Reader

№ 17, 1951

В основе рассказа лежит впечатление из жизни. Тот дом, по правую сторону от оврага, на Вашингтон-стрит в Уокигане. Каждый день по дороге в школу я проходил мимо его заднего фасада, полускрытого деревьями, и гадал, кто там живет. Что за странную жизнь ведут его обитатели… и есть ли там дети? Они не попадались мне ни разу. Однако я ходил мимо: в школу одной дорогой, из школы – другой, по дну оврага, глядел наверх, и там был этот дом. И у меня разыгрывалось воображение. Я не видел ни души, но мне приходили мысли: «А что, если бы я был обитающим в доме мальчиком, а что, если жильцы так же думают о внешнем мире, как я – о внутренности дома?» Иными словами, им кажется, что внешний мир пуст, как мне кажется, что внутри никого нет.

Вообразим себе Попрыгунчика в шкатулке: он запихан в тесное пространство, скрючен, голову придавливает крышка. О, как мучительно хочется пружинам распрямиться и – бац! – вытолкнуть Попрыгунчика из шкатулки, но нет, он все так же напряжен и все так же в плену. Крышка заперта, и тринадцать лет зверек сидит в ловушке. Он ничего не знает о наружном Мире, но чувствует, что тот существует; об этом ему говорят не глаза, не уши, не нос, не кожа, об этом говорит чувство, зародившееся просто потому, что зверек так долго томился взаперти. Так или иначе, вот он, Попрыгунчик, скрюченный, придавленный, на нервном взводе, головой упирается в запертую крышку и ждет, ждет, ждет, чтобы им выстрелили, как из пушки.

Эдвин стоял и глядел в окно. И не видел за деревьями ничего. Деревья окружали дом, а дом окружал Эдвина. Если он пытался разглядеть за ними наружный Мир, они в тот же миг густели: нечего, что за дурацкая мысль взбрела тебе в голову.

Подобным манером Эдвин глядел в окно каждое утро.

Сзади слышалось нетерпеливое, нервное дыхание Матери: она пила кофе. Она звякнула ложкой в опустевшей чашке.

– Эдвин, хватит глазеть. Садись за стол!

– Нет, – ответил он, сам не зная почему.