Рэй Брэдбери - Темный карнавал (сборник)

Однажды и я стану Богом. Мама так говорит.

Эдвин заснул.

Утром внизу зазвучали веселые голоса. Они доносились и из комнат, и из двора. Эдвин прислушивался у запертой снаружи двери; по праздникам она всегда бывала закрыта, пока голоса не смолкнут. Эдвин нахмурился. Чьи это голоса? Наверное, работников Бога. Не той же компании с картин Дали, которая живет снаружи? Мама ненавидит их прямо до одури. Тишина.

– С днем рождения!

Мама, приплясывая на ходу, отвела его к праздничному столу. Пирожные, мороженое, клубника, ветчина, говядина, окорок, высокие стаканы с чем-то розовым, белоснежный торт с его именем и красными цифрами… Эдвин был поражен.

– Откуда все это взялось?

– Откуда берется вся еда, – загадочно отозвалась мама, качая подолом нарядного зеленого платья.

В музыкальной комнате она протренькала на фортепьяно мелодию и пропела: с днем рожденья тебя, с днем рожденья, милый Эдвин, с днем рожденья тебя…

Взрыв радости. Напитки в стороны, начались танцы. Она боялась остановиться.

Серебряным ключом она отперла четырнадцатую, запретную дверь. Ну что там, что там?

Дверь скользнула в стену.

Разочарование. Четырнадцатая деньрожденная комната не содержала в себе ничего интересного. На шестой день рождения для него была открыта школа на Верхних землях. На седьмой? Игровая комната в Нижних землях. На восьмой? Музыкальная комната. На девятый: кухня, повсюду блестевшая хромом. На десятый: помещение с граммофоном, где вращались диски и с них пели ангелы. На одиннадцатый – садовая комната, то есть лужайка, где ковер рос из земли и его не подметали, а стригли. На двенадцатый и тринадцатый день рождения его ожидали чудеса маминой туалетной и новая комната для него самого. А теперь он разглядывал четырнадцатую комнату, страшно разочарованный. Тусклый коричневый чулан. Они вошли.

Мама рассмеялась.

– Ты понятия не имеешь, что это за волшебство. Закрой дверь.

Она поспешно стала тыкать в красные кнопки на стенке.

– Мама! – взвизгнул Эдвин.

Стена заскользила вниз. Комната двигалась.

– Тихо, милый, – успокоила его мать.

В ужасе он наблюдал, как стена, прихватив с собой дверь, уходила в пол. Появилась другая дверь, потом еще одна. Комната остановилась. Мать указала на странную новую дверь.

– Открывай.

Эдвин открыл дверь и застыл как громом пораженный.

– Куда девалась Гостиная? Как мы сюда попали? Это же Верхние земли!

– Мы прилетели! Теперь раз в неделю ты будешь летать в школу вместо длинного обходного пути.

– О, мамочка!

Затем они со смаком бездельничали на мягкой садовой травке и прихлебывали из плошек яблочный сидр, опираясь локтями о темно-красные шелковые подушки и дергая босыми пятками, когда их щекотали одуванчики. Три раза Мама вскакивала, заслышав за деревьями рев Чудовища. Одно из этих Чудовищ насмерть задавило Бога.

– Я не дам тебя в обиду, – заверил Эдвин.

– Спасибо, – отозвалась она вежливо, но неспокойно.

За деревьями поджидал Хаос. Металлические звери издавали брачный зов. Мама вздрагивала и одергивала свою блестящую шаль. Один раз они заметили, как в голубом просвете между кронами пролетела с гулом хромовая птица.

Из сада вела за деревья, в забвение, двойная дорожка. По ночам на ней (мать сообщила это за сидром напряженным шепотом) рычат звери, готовые раздавить Эдвина.

– Видишь? – указала она. – Это они оставили.

Посередине между тропами виднелись маслянистые, похожие на черную патоку лужи.

День рождения кончился ничем, как целлофан в печи. Только треск напоследок.

На закате, в уютной безопасной Гостиной, Мать втягивала в себя шампанское через крохотные зернышки ноздрей и глазок рта. Ее груди немного вздымались при икоте. Сонная, едва держась на ногах, она загнала трезвого (сидр не в счет) Эдвина в его спальню и отправилась вниз; вскоре послышался грохот бутылки с шампанским, пересчитавшей ступени двух маршей.

Раздеваясь, он раздумывал. Этот год. Следующий. Какие комнаты ему покажут через два года, через три? Звери. Раздавили. Бога. Насмерть. Что такое «насмерть»? Что такое смерть? Это чувство? Богу оно понравилось? Или смерть – это путешествие?

Внизу разбилась еще одна бутылка с шампанским.

Утро возвестило о себе запахом свежести. Внизу уже, наверное, вот-вот возникнет на столе еда.

Эдвин умылся и оделся. Наметил мысленно расписание дня. Завтрак, школа, ланч, час в музыкальной комнате за фортепьяно, час на патефон, час или два с Мамой за увлекательными механическими игрушками, которые отстреливаются, потом чай на Наружных землях. Потом… он вспомнил о записке. Подобрал ее. Надо было отдать ее Маме, а он забыл. Отдаст сейчас. Ей придется отпустить его после чая, и до самого ужина он будет один бегать по Миру. Этим вечером можно будет снова подняться в Школу, они с Учительницей пройдутся вместе по библиотеке, и он будет гадать, какие слова и мысли об окружающем мире убраны из книг, чтобы не попались ему на глаза.

Он открыл дверь. В Мире было необычно тихо. Эдвин думал, что Мама будет ждать его веселая, счастливая, отдохнувшая. В холле было пусто.

В лощинах Мира легкой недвижной пеленой стоял туман. Ничьи шаги не нарушали тишину, среди холмов было спокойно, первые солнечные лучи не играли искрами в серебристых источниках, балюстрада, как некое доисторическое чудовище, тянула кривую шею, силясь заглянуть в его комнату…

Эдвин сошел в гостиную.

Из гостиной отправился в столовую.

– Доброе утро, Мама.

Мама, в блестящем зеленом платье, спала на полу, рука ее все так же сжимала стакан. Поблизости, в камине и рядом, валялись осколки стекла.

– Мама?

Лицо ее было бледным, расслабленным; наверное, ей снились приятные сны.

Не желая ее беспокоить, Эдвин сел за стол, но с удивлением обнаружил, что там пусто. Всю жизнь он находил на столе еду, но не в это утро. Он беспомощно уставился на стол.

Немного раньше он слышал, как за дверью тявкал какой-то зверь. Очень настойчиво. С чего бы?

Эдвин подошел к Матери.

– Мама, просыпайся, просыпайся же.

Она не откликалась. Прежде у нее случались приступы упрямства, но теперь она даже не шевелилась.

– Мне идти в школу? Я есть хочу.

Полчаса он сидел на стуле, ожидая, что еда появится по волшебству. Она не появилась.

– Ладно, – сказал он наконец. – Спи дальше, мама. Я пошел наверх, в Школу.

На Верхних землях было сумрачно и тоскливо. Белые стеклянные солнца, светившие с потолка, теперь не светили. Это был день зловещего тумана в Мире, в темных коридорах, на бесшумных лестницах, в темных пыльных комнатах, и пока Эдвин там бродил, в нем росло ощущение какой-то неправильности. Что-то вокруг менялось.

Он снова и снова стучался в дверь Школы. Но вот она со стоном, сама по себе отъехала внутрь.