Майкл Гаррисон - Пустота

– Оно приближается! – вдруг придушенным голосом произнес мальчишка. Остальные промолчали – или, быть может, едва заметно ускорились. – Оно приближается!

Женщины на диване застонали. Рыжеволосый мужчина ойкнул и задержал дыхание. Вдалеке звякнул телефон. Мексиканская коробочка внезапно осветилась изнутри и выпустила в комнату облачко тонкой белой пыли.

– Меня зовут, – начал голос из коробочки. – Меня зовут… – Потом: – Есть тут кто-нибудь?

Брайан Тэйт попытался ответить, но не издал ни звука. Одну руку он вытянул в облачко пыли, предлагая чему-то, невидимому Анне, остатки чизбургера, словно рассчитывал получить одобрение. Спустя миг стеклянная стенка коробочки сорвалась с петелек. Оттуда вылетела белая сиамская кошка Тэйта. Выхватив чизбургер, она прыгнула хозяину на плечо и принялась жевать добычу. Женщины удвоили усилия, застонали, напряглись, стали озабоченно тереться друг о друга и тем самым привели комнату в состояние безразмерностное, но в то же время исполненное возможностей. Воздух вокруг дивана зарябил, исказился; вскочив, мальчишка отвесил инвалидной коляске яростного пинка в алогичном направлении – как показалось Анне, вдоль оси, которой не было у самой комнаты, – и вдруг кресло унеслось прочь по любопытной спиральной траектории. Тэйт с кошкой улетели в нем, уменьшаясь в размерах по мере ускорения, и пропали в углу потолка. Фигуры на диване умолкли. Воля оставила их, одежки смялись, плечи покрылись пылью, как после бомбардировки; они скорчились в позах эмбрионов. Оконное стекло внезапно треснуло от края до края и упало на клумбу к ногам Анны. Мальчишка высунулся наружу и сказал:

– Эй, ну ты бы хоть зашла!

Он засовывал пенис обратно в джинсы, словно сверточек бледной замши. Анну передернуло от недовольства. Она поспешно вернулась на улицу и подняла голову, глядя на крышу дома номер 121. Что она рассчитывала там увидеть? Трудно сказать. Вероятно, Брайана Тэйта и его кошку: как те по спиральной траектории возносятся к молочным облакам, сквозь которые время от времени проглядывала пара-тройка неидентифицируемых звезд – единственное доступное на тот момент напоминание о бесконечном космосе, где, как считается, обитаем мы все.

Она помнила все, но это не имело никакого смысла.

– С меня хватит, Майкл, – проговорила она, будто Кэрни и впрямь восстал из мертвых рядом с ней и они снова, как тридцать лет назад, замерли в виду того же дома после событий равно странных и дестабилизирующих. – Я сыта по горло всем этим.

Она села на поезд в 9:27 вечера на Каршолтон-Бичес. Местные рейсы задерживали из-за технических работ. Через Клэпхэм шел грузовой состав, и серые глыбы цемента почему-то казались плотнее, реальнее, чем сам вокзал и пассажиры, снующие туда-сюда с одежками в пластиковых пакетах или кошками в корзинках. Анна оглядела перрон и пожалела о высказанном желании обосноваться здесь: в свете ртутных ламп станция выглядела совершенно заурядной. Она вспомнила, как говорит Хелен Альперт: «Я бы подзывала поезда там ездить. Просто за компанию». Очередная скверная шутка за счет лечащего врача, очередной повод зацепиться за ее внимание. Человек в желтом рабочем комбинезоне бродил по платформе, останавливаясь время от времени заглянуть в освещенное окошко кафе с таким видом, словно предметы внутри – чашки, пирожные, шкафчики, бумажные салфетки – были отнюдь не такими обычными, легко доступными для наблюдения, совершенно четко явленными . Остальной перрон пустовал.

На пересадке поезда шли лениво. Колеса оглашали рощу и пустынный выгон печальным звоном. Добравшись наконец домой в тридцать пять минут первого, она выслушала сообщение от Марни:

– Мам, пожалуйста, не уходи невесть куда, ничего мне не сказав. И вообще, как у тебя все прошло утром?

Анна села на унитаз, спустила колготки, стянула обувь и поскребла подошву. Школьницей, в конце 2000-х, Марни так брезгливо относилась к мобильникам, что наотрез отказывалась обзаводиться телефоном, хотя трубки уже превращались в один из главнейших опорных столпов подростковой культуры. Что же с тех пор пошло не так?

– И вообще, я хочу знать, как у тебя все прошло!

Анна понятия не имела, как интерпретировать увиденное в Каршолтоне, и так же не имела понятия, как интерпретировать собственную историю. В конечном счете, если у тебя определенный склад ума, ты даже скучное от экстраординарного затруднишься отделить. Вот поэтому-то восемнадцатилеткой и лежишь ничком на полу ванной, изучая отражения собственных пор в блестящих черных плитках. А если потом кидаешься за спасением к ненормальному, твоя это ошибка или нет? Почем знать. Важнее другое: прошлое нельзя изменить, его можно лишь оставить позади. Люди, в том числе мертвые, всегда слишком многого требуют. Она устала быть чужой девчонкой на побегушках.

«Я сделала все, что было в моих силах, – подумала Анна, – и теперь меня это больше не заботит». Столько времени отдав неблагодарной работе, она хотела теперь просто пожить в свое удовольствие. Для начала она открыла дверь внизу на лестнице и окна, потом – бутылку красного вина. А футлярчик с карманным жестким диском вышвырнула в мусорное ведро.

Если сейчас позвонить Марни, они просто наорут друг на друга. Чтобы избежать этого, Анна унесла бутылку на диван…

…и почти немедленно проволокла себя через слои молчаливого хаоса в сознание навстречу коту Джеймсу: тот смотрел ей в лицо и громко мурлыкал с видом то ли довольным, то ли собственническим. Она лежала обнаженная. В какой-то момент она проснулась, не запомнив этого, заперла дом и переползла в кровать.

– Убирайся, Джеймс… – Она перекатилась прочь от него и с пружинного матраса королевских размеров; отчаянно захотелось пить. – Мы даже не одного вида.

Сон продолжался, хотя она этого не понимала.

Она лежала на боку в платье от Версаче и длинных черных перчатках, приподнявшись на локте, на черном стеклянном полу. Она не превращалась из женщины в животное или из животного в женщину. Она не пребывала ни в переходе между этими состояниями, ни в каком-то из них конкретно: она была очень занята, проживая их одновременно. Себе она казалась не привычной Анной, но и не кем-то еще: ее словно размазало и разнесло по значащим сторонам парадокса или конфликта, в согласии с Фрэнсисом Бэконом. Пробуждение не прервало этой тяжелой неблагодарной работы в суперпозиции ( Кто-то же должен взяться за эту работу, дорогая , сказала бы Анна Марни) и не уменьшило связанного с ней ощущения. Хуже всего было чувствовать себя без сознания, вовлеченной в этот процесс, причастной к нему. Еще хуже, что он стал чем-то вроде комментария к ее жизни, исходящим из внутреннего источника, чьего существования Анна предпочла бы не замечать. На полпути прочь из комнаты она передумала, вернулась и обняла кота.