Майкл Суэнвик - Однажды на краю времени (сборник)

Нужно же было что-то с ними делать.

И способ был найден.

Во всяком случае, это мое предположение. Точнее, одно из многих. У меня их миллион: гиперавтоматизация, нарастающее ожесточение коллективного сознания, всеобщая обусловленность и взаимосвязанность явлений. Скрытая агрессия, заложенная в природе иерархической структуры. Притупление чувства сострадания. Тривиальность зла.

Может, просто люди по природе своей вовсе не добрые? Это непременно предположил бы Шрайвер.

На следующий день я была как зомби. Работала механически, сопоставляя факты. Ла Шана из отдела реквизиций сразу же заметила мое состояние.

– Тебе пора взять выходной, – сказала она, когда я зашла узнать насчет замены своего пин-кодера. – Ступай отсюда, прогуляйся по лесу, в гольф поиграй.

– В гольф, – повторила я. Лупить палкой по мячу показалось самым нелепым занятием во вселенной. Я не видела в нем никакого смысла.

– Только не говори, что не любишь гольф. Ты ведь любишь. Ты мне сто раз об этом рассказывала.

– Мне казалось, что люблю. – Я положила сумочку на стол, сунула в нее руку и осторожно потрогала прибор. Он был прохладный на ощупь и едва ощутимо вибрировал под пальцами. Я отдернула руку. – Но только не сегодня.

Ла Шана заметила.

– Что у тебя там?

– Ничего. – Я отодвинула от нее сумку. – Вообще ничего. – И добавила – слишком громко, слишком нервно: – Так что насчет пин-кодера?

– Забирай. – Она достала прибор, активировала его и подождала, пока я его возьму. Теперь пользоваться им смогу только я. Поразительно, как быстро мы переняли эту технологию. – Кстати, куда подевался твой?

– Я на него наступила. Нечаянно. – Я видела, что Ла Шана на это не купилась. – Проклятье! Это вышло случайно. Могло произойти с кем угодно.

Я сбежала от Ла Шаны, чтобы не видеть ее встревоженного, озабоченного лица.

Не прошло и двадцати минут, как ко мне в кабинет просочилась Геворкян. Она улыбнулась и в ответ на мое приветствие лениво привалилась к шкафу с папками. Скрестила руки на груди. Глаза печальные и циничные. Широкое некрасивое лицо, на котором читается терпение и вся мудрость мира. Юбка всего самую малость теснее и чуточку короче, чем было бы прилично для офиса.

– Виргиния, – сказала она.

– Линда.

Мы обе выжидали. И поскольку я проработала здесь целую вечность и мне все уже было по барабану, Геворкян заговорила первой:

– Я слышала, тобой немного недовольны.

– Что?

– Не возражаешь, если я загляну в твою сумочку?

Ни на мгновение не отводя от меня взгляда, она ощупала сумочку, сунула руку внутрь, нашарила содержимое. Она проделала это так медленно и нарочито, что, могу поклясться, я ожидала, что она обнюхает пальцы. Затем, не найдя предполагаемого оружия, она сказала:

– Надеюсь, ты не злишься на нас?

Я хмыкнула.

– Так в чем же дело?

– В чем дело? – повторила я с недоверием.

Я подошла к окну. Вжик-вжик-вжик – опустился прямоугольный кусок брезента. Сквозь москитную сетку был виден лагерь: брезентовые палатки до самого горизонта. Самым примечательным в этом пейзаже был лабиринт из тентов правительственного офиса, расположенный на вершине холма, – мы шутливо именовали его Тентагоном, – с брезентовыми трубами кондиционеров, мобильными лабораториями и кафешками. Все это взялось в основном из армейских запасов, а то, что было не из армейских запасов, когда-то принадлежало скаутам.

– Только посмотри! Только кинь, мать его, взгляд! Вот оно, будущее, и это будущее несется на тебя со скоростью шестьдесят секунд в минуту. Ты видишь то же, что я, и еще задаешь мне этот вопрос?

Она подошла и встала рядом со мной. Где-то вдалеке заплакал ребенок. Плач становился все надрывнее.

– Виргиния, – проговорила она негромко, – Гинни, я понимаю, что ты чувствуешь. Поверь мне, хорошо понимаю. Возможно, во вселенной все-таки все заранее предопределено. Может быть, мы никак не можем изменить то, что происходит. Однако это еще не доказано. А пока это не доказано, мы обязаны оставаться в строю.

– Чего ради?

– Ради них . – Она подбородком указала на медленно бредущих выходцев из другого мира. – Они живое доказательство всему, что мы ненавидим и боимся. Они свидетели и подтверждение того факта, что абсолютное зло существует. И до тех пор пока остается хотя бы малейший шанс, мы должны стараться дать ему отпор.

Я смотрела на нее в течение долгого, заполненного только молчанием мгновения. А затем самым холодным и спокойным тоном, на какой была способна, произнесла:

– Убери свою клешню с моей задницы.

Она убрала.

Я смотрела ей вслед, пока она уходила, не проронив больше ни слова.

Это было уже за гранью саморазрушения. Единственное, что приходило мне в голову: Геворкян хочет уволиться, но не может заставить себя все бросить. Может, она нарывается на увольнение за сексуальное домогательство. Но с другой стороны, в гибели надежды несомненно присутствует что-то эротическое. Ощущение вседозволенности. Чудесное пикантное чувство, что раз все равно ничто уже не имеет значения, то можно поддаться мимолетным порывам. Ведь, вероятно, это единственное, что нам еще осталось.

И все время, пока я размышляла об этом, в ящике письменного стола у меня лежал тот прибор. Тихонько жужжал сам с собой.

Люди по-прежнему заводят детей. И это просто ужасно. Я вообще этого не понимаю, и не рассказывайте мне об инстинктах. Первое, что я сделала, осознав чудовищность того, что ждет впереди, перевязала трубы. Никогда не мечтала о материнстве, однако хочется сохранить саму возможность на тот случай, если передумаю. Теперь я уже знала, что не передумаю.

День выдался кошмарный, поэтому я решила, что имею полное право закончить пораньше. Я шла через лагерь к парковке для гражданских сотрудников и отставных военных, когда наткнулась на Шрайвера. Он шел со стороны уборных для жертв. Самое неромантичное место на земле. Брезентовые палатки тянулись бесконечным рядом, и удрученные люди то и дело входили и выходили. А запах! Представьте себе, как воняет дерьмо всех больных в мире, и вы поймете, какой там стоял запах.

У Шрайвера под мышкой была зажата бутылка испанского шампанского. С красной этикеткой.

– По какому поводу? – спросила я.

Он ухмыльнулся, словно богиня Кали, и подхватил меня под руку.

– Мой бракоразводный процесс наконец-то завершился. Не поможешь мне отпраздновать?

Учитывая обстоятельства, это была единственная большая глупость, какую я могла совершить.

– Конечно, – сказала я. – Почему бы нет?

Позже, в его палатке, когда он меня раздевал, я спросила:

– Между прочим, Шрайвер, почему жена с тобой развелась?

– Из-за ментальной жестокости.

Потом он положил меня поперек кровати, и я позволила ему меня побить. Я нуждалась в этом. Хотела быть наказанной за то, что была счастливой, сытой, свободной, пока вокруг меня…