Чайна Мьевиль - Вокзал потерянных снов

Испуганные птичьи трели, которые его разбудили, раздались снова. Айзек в раздражении потряс головой и огляделся в поисках источника шума. Под потолком склада отчаянно кружила маленькая птичка. Крапивник, один из вчерашних беглецов, неохотно покидавших заточение, догадался Айзек. Очевидно, птица была чем-то напугана. Пока Айзек оглядывался, чтобы узнать, отчего эта пташка так нервничает, от одного края карниза к другому стрелой промчался небольшой земноводный силуэт асписа. Хищник на лету схватил маленькую птичку. Отчаянные крики крапивника сразу же смолкли.

Пошатываясь, Айзек встал с кровати и стал беспорядочно бродить по комнате.

– Записать, – говорил он себе. – Надо все записать. – Он схватил со стола бумагу и ручку и начал наскоро записывать все, что запомнилось от опыта с сонной дурью. – Что за хрень со мной происходила? – негромко произнес он, записывая. – Какое-то вещество очень неплохо воспроизводит биохимические процессы фантазий или же умело качает их из источника… – Он снова потер лоб. – Господи, ну какая же тварь станет этим питаться…

Айзек привстал и взглянул на свою пленную гусеницу.

Он замер на месте. Сначала, как идиот, стоял с открытым ртом, затем захлопал губами и наконец отрывисто произнес:

– О! Гос-поди! Святой Джаббер!

В нерешительности и тревоге он медленно пересек комнату, все еще не веря своим глазам. Приблизился к клетке.

Внутри копошилась огромная ярко раскрашенная туша гусеницы. Айзек взволнованно наклонился над гигантским существом. В окружающем воздухе он улавливал странные вибрации чужеродной печали.

За ночь гусеница выросла по меньшей мере втрое. Она теперь была длиной в фут и соответствующей толщины, разноцветные пятна обрели былое великолепие. Клейкие с виду волоски на хвосте превратились в устрашающие щетинки. Вокруг гусеницы оставалось со всех сторон не более шести дюймов свободного места. Она вяло тыкалась в стены клетки.

– Что это с тобой случилось? – прошептал Айзек.

Он отшатнулся и уставился на гусеницу, которая слепо мотала головой. Айзек быстро прикинул в уме, сколько шариков сонной дури он скормил этой личинке. Оглядевшись по сторонам, увидел пакет, в котором содержалось все оставшееся зелье, на том же месте, куда он его положил. Значит, гусеница не могла выбраться наружу и наесться до отвала. Не может быть, думал Айзек, чтобы маленькие комочки наркотика, которые он оставил вчера в клетке, содержали столько калорий. Даже если бы гусеница просто унция за унцией накапливала в себе все, что съела, она не смогла бы с этого так поправиться.

– Какова бы ни была энергия, которую ты получаешь из своей пищи, – прошептал он, – она не природного свойства. Что, черт возьми, ты за зверь такой?

Надо было вытащить беднягу из клетки. Гусеница выглядела такой несчастной, бесцельно ерзая в тесноте. Айзек отступил, с некоторым испугом и омерзением представив, что придется дотронуться до этой необычайной твари. Наконец он поднял клетку, пошатнувшись под ее многократно увеличившимся весом, и водрузил ее на стоявшую на полу гораздо более просторную клетку, оставшуюся от его прежних экспериментов, – проволочную мини-вольеру типа курятника высотой в пять футов, в которой раньше содержалась семейка канареек. Он открыл переднюю дверцу садка, вывалил толстую гусеницу на опилки, а затем быстро закрыл и плотно запер решетку вольеры.

Отойдя в сторонку, он стал наблюдать, как осваивается его подопечная на новом месте.

Теперь она смотрела на него в упор, и Айзек почувствовал детскую мольбу о пище.

– Нет, подожди, – сказал он. – Я сам еще ничего не ел.

Он в тревоге отошел подальше от клетки, затем повернулся и направился к себе в кабинет.

За завтраком, состоявшим из фруктов и глазированных булочек, Айзек понял, что последствия сонного наркотика улетучились очень быстро. «Наверное, это худшее похмелье на свете, – с кривой усмешкой подумал он, – но продлилось оно всего-навсего час. Ничего удивительного, что покупатели берут еще и еще».

На противоположном конце комнаты футовая гусеница ползала по своей новой клетке. Она с несчастным видом рылась носом в пыли, потом снова поднимала голову и вытягивала шею в сторону пакета с сонной дурью.

Айзек похлопал ладонями по лицу.

– Ох, едрить меня в душу, – сказал он.

В нем роились смешанные чувства: любопытство экспериментатора и тревога. Он ощущал возбуждение, подобно мальчишке или девчонке, которые поджигают насекомых с помощью увеличительного стекла. Айзек встал и большой деревянной ложкой зачерпнул из пакета. Затем поднес слипшийся комок к гусенице, которая чуть не затанцевала от возбуждения, увидев, или унюхав, или каким-то иным образом обнаружив приближение сонной дури. Айзек приоткрыл дверцу кормушки в задней стенке ящика и бросил внутрь несколько доз наркотика. Гусеница тут же подняла голову и навалилась на комковатую массу. Теперь пасть ее была достаточно велика, чтобы движения челюстей были отчетливо видны.

– Это, – сказал Айзек, – самая большая клетка, в которую я могу тебя посадить, так что полегче с ростом, ладно?

Айзек поднял и обнюхал различную одежду, разбросанную по всей комнате. Натянул на себя рубашку и брюки, которые не воняли и были заляпаны совсем чуть-чуть.

«Лучше составить список первоочередных дел, – мрачно подумал он. – Из которых самое первоочередное – хорошенько надрать задницу Счастливчику Газиду». Он грузно подошел к столу. Поверх разбросанных на нем бумаг лежала треугольная диаграмма единой теории поля, которую он нарисовал для Ягарека. Поджав губы, Айзек взял рисунок и задумчиво взглянул в сторону счастливо уплетающей гусеницы. Было еще одно дело, которое ему необходимо сделать сегодня утром.

«Какой смысл откладывать все в долгий ящик, – с неохотой подумал он. – Может, удастся подготовиться к новой встрече с Ягом и кое-что разузнать о моем приятеле из клетки… кто знает». Айзек тяжко вздохнул, закатал рукава, затем присел у зеркала, прихорошиться (что делал крайне редко и небрежно). Он неуклюже пригладил волосы. Затем отыскал другую рубашку, почище, и с нескрываемым отвращением переоделся.

Черкнув записку для Дэвида и Лубламая, он проверил, насколько надежно заперта клетка с гигантской гусеницей. Затем спустился по лестнице и, приколов записку к двери, вышел на улицу, напоенную ярким дневным светом.

Айзек вздохнул и принялся искать экипаж, который спозаранку отвезет его в университет, к лучшему из известных ему биологов, натурфилософов и биочародеев – к ненавистному Монтегю Вермишенку.

Айзек вошел в Нью-Кробюзонский университет со смешанным чувством ностальгии и неловкости. Университетские здания мало изменились со времен его преподавательской деятельности. Различные факультеты и кафедры покрыли Ладмид грандиозными сооружениями, затмевавшими весь остальной ландшафт.