Майкл Крайтон - Зубы дракона

– Только то, что студенты считают привилегией и приключением сопровождать вас, сэр.

Мгновение Марш молчал.

– Мне не нравятся комплименты и пустая лесть, – в конце концов сказал он. – Мне не нравится, когда ко мне обращаются «сэр». Можете звать меня «профессор». Что касается привилегии и приключений, я предлагаю чертовски трудную работу, очень много такой работы. Но вот что я скажу: все мои студенты возвращаются назад живыми и здоровыми. А теперь… Почему вы так сильно хотите поехать?

– По личным причинам, сэ… профессор.

– Все причины – личные, Джонсон. Я спрашиваю, каковы они у вас.

– Ну, меня интересует изучение ископаемых, профессор.

– Интересует? Вы говорите, вас интересует? Молодой человек, эти ископаемые… – Марш широким жестом обвел комнату, – эти ископаемые не располагают к интересу. Они располагают к страстной приверженности, к религиозному пылу и научным размышлениям, они располагают к жарким беседам и спорам, а от простого интереса они не преуспеют. Да-да, уж простите. Да-да, так и есть.

Джонсон испугался, что из-за случайного замечания упустил свой шанс, но настроение Марша снова быстро изменилось; он улыбнулся и сказал:

– Неважно. Мне нужен фотограф, и вы можете поехать.

Он протянул руку, и Джонсон ее пожал.

– Откуда вы, Джонсон?

– Из Филадельфии.

Это название оказало на Марша удивительное воздействие. Он уронил руку Джонсона и сделал шаг назад.

– Филадельфия! Вы… вы… вы из Филадельфии?

– Да, сэр, а с Филадельфией что-то не так?

– Не зовите меня «сэр»! И ваш отец занимается судами?

– Да.

Лицо Марша побагровело, он затрясся от ярости:

– Полагаю, вы к тому же еще и квакер? [3] Квакеры – «Религиозное общество друзей», изначально протестантская религиозная организация, впоследствии ставшая объединять верующих самых различных направлений. Такой добродетели, как смирение, квакеры после XVIII в. приписывают особенное значение. А? Квакер из Филадельфии?

– Нет, вообще-то я методист [4] Методистская церковь – направление в протестантизме, отчасти опирающееся на нормы Англиканской церкви, от которой откололось в XVIII в. .

– Разве это не очень близко к квакерству?

– Думаю, нет.

– Но вы живете в том же городе, что и он.

– Кто – он?

Марш замолчал, нахмурился, глядя в пол, а потом сделал еще одно внезапное движение, повернувшись всем тучным телом. Для такого крупного мужчины он был удивительно подвижным и спортивным.

– Неважно, – сказал, снова улыбаясь. – Я не состою в ссоре ни с одним жителем Города братской любви [5] «Филадельфия» по-гречески – «братская любовь»; так назвали город основавшие его квакеры. , что бы им ни вздумалось болтать. Однако вы, полагаю, задаетесь вопросом: куда именно нынешним летом моя экспедиция отправляется искать ископаемых?

Такой вопрос никогда не приходил Джонсону в голову, но, чтобы выказать надлежащий интерес, он ответил:

– Да, мне слегка любопытно.

– Догадываюсь, что вам любопытно. Да, догадываюсь. Что ж, это секрет. – Марш подался ближе к Джонсону и прошипел эти слова ему в лицо: – Вы понимаете? Секрет. И он останется секретом, известным только мне, пока мы не окажемся в поезде, идущем на Запад. Вам все понятно?

Джонсон отпрянул, столкнувшись с такой горячностью:

– Да, профессор.

– Если ваша семья пожелает узнать, какова цель вашего путешествия, скажите им – Колорадо. Это неправда, потому что в нынешнем году мы не едем в Колорадо. Но какая разница, ведь у вас все равно не будет связи с семьей, и Колорадо – восхитительное место, чтобы там быть. Понимаете?

– Да, профессор.

– Хорошо. А теперь: мы отправляемся четырнадцатого июня с Центрального вокзала Нью-Йорка. Возвращаемся не позднее первого сентября на тот же самый вокзал. Повидайтесь завтра с секретарем музея, он даст вам список провизии, которую следует приобрести… А в вашем случае, конечно, следует запастись еще и фотографическим оборудованием. Вам будет позволено взять запасы, достаточные для сотни фотографий. Вопросы есть?

– Нет, сэр. Нет, профессор.

– Тогда увидимся на платформе четырнадцатого июня, мистер Джонсон.

Они коротко пожали друг другу руки. Рука Марша была холодной и влажной.

– Спасибо вам, профессор.

Джонсон повернулся и направился к двери.

– Эй, эй, эй! Что вы делаете?

– Ухожу.

– Один?

– Я могу найти дорогу к…

– Никому, Джонсон, не разрешается ходить здесь без сопровождения. Я не дурак, я знаю, что есть лазутчики, которые рвутся увидеть последние наброски моих статей или последние извлеченные из камня кости. Мой ассистент, мистер Гэлл, проводит вас к выходу.

Услышав свое имя, худой осунувшийся человек в лабораторном халате положил зубило и пошел вместе с Джонсоном к двери.

– Он всегда такой? – прошептал Джонсон.

– Приятная погода, – сказал Гэлл и улыбнулся. – Доброго вам дня, сэр.

И Уильям Джонсон снова очутился на улице.

Больше всего на свете Джонсону хотелось избавиться от условий заключенного пари и от приближающейся экспедиции. Марш явно был сумасшедшим высокой пробы и, возможно, опасным. Джонсон решил снова отужинать с Марлином и каким-нибудь образом отделаться от пари.

Однако вечером, к своему ужасу, он узнал, что пари уже стало знаменитым. О нем знали по всему институту, и в течение всего ужина люди подходили к столу Джонсона, чтобы поговорить об этом, отпустить комментарий или шутку. Пойти на попятную теперь было немыслимо.

Джонсон понял, что он обречен.

На следующий день он отправился в лавку мистера Карлтона Льюиса, местного фотографа, который предлагал двадцать уроков своего ремесла за возмутительную сумму в пятьдесят долларов.

Новый ученик удивил мистера Льюиса: фотография была занятием не для богача, а скорее ненадежным бизнесом для человека, у которого не имелось капиталов, чтобы зарабатывать на жизнь более престижными способами. Даже с Мэттью Брэди, самым знаменитым фотографом современности, летописцем Гражданской войны, человеком, фотографировавшим политиков и президентов, сидевшие перед ним выдающиеся личности всегда обращались всего лишь как со слугой.

Но Джонсон остался непреклонен и за несколько недель изучил искусство этого метода запечатления мира, вывезенного из Франции сорок лет назад телеграфистом Самюэлем Морзе.

Тогда в ходу была техника «мокрых пластин»: в темной комнате или палатке быстро смешивались свежие химикалии, и стеклянные пластины покрывались липкой светочувствительной эмульсией. Потом только что изготовленные пластины спешно несли к камере, и сцена экспонировалась, пока они оставались влажными. Требовалось немалое мастерство, чтобы приготовить ровно покрытую пластину, а потом экспонировать ее, прежде чем она высохнет; в сравнении с этим следующий этап – проявление – был уже легким.