Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

– Червонцы тоже, – вставил человек в ермолке и снова нырнул в молчание.

– Лучше уж червонцами, чем патронами, – зачастил Ешуа, обрадованный ответом. – Червонцами не то что в губернатора – в самого государя императора попадешь. От такого попадания и нам, и властям польза.

– Разве откупишься от ненависти?

– Хоть бы от погромов откупиться… от смерти. Пусть ненавидят, презирают, только дадут жить.

– А зачем жить, когда вокруг ненависть и презренье?

– Зачем? Чтобы до лучших времен дожить.

– Времена не меняются… Во всяком случае для евреев. А ты что все время чешешься?

– Блохи, – соврал Ешуа.

– А не страх ли тебя кусает? – просто спросил человек в ермолке.

– Страх? А кого, скажи на милость, мне бояться? Тебя?

– Хотя бы, – просто сказал бродяга.

– А чего тебя бояться? Ведь ты такой же еврей, как я…

Ешуа перестал чесать спину и замолк. С обеих сторон Вороньего проселка к фуре подступал лес. Деревья походили на толпу чернобородых вдовцов. Они не двигались, и от их неподвижной густой черноты веяло вечным покоем, небытием и не то благословением, не то проклятьем. И этот странный еврей, примостившийся у Ешуа за спиной, тоже напоминал дерево – черное и поминальное. Пока мы живы, все мы поминальные деревья, вспомнил Ешуа изречение рабби Ури. Все. К кому раньше, к кому позже приходит великий лесоруб, и конец. От него ни ружьем, ни молитвой, ни червонцами не спасешься.

– Почему у тебя такая странная ермолка? – спросил корчмарь и первый раз обернулся.

– Странная? Ермолка как ермолка, – равнодушно объяснил попутчик.

– А булавка?

– Все, что от матери осталось.

– Давно померла?

– Давно. Пьяные убили. Мать этой булавкой тряпицу с деньгами к сорочке пристегивала. Один серебряный рубль и один бумажный… На этой булавке кровь до сих пор не высохла. И не высохнет. Материнская кровь никогда не сохнет. Никогда.

– В кармане надежнее, – сказал растроганный Ешуа.

– Надежнее так надежнее. Но кто же в кармане памятник носит?

Этот бродяга, подумал Ешуа, не простак. Ссориться с ним нечего. Прирученный волк верной собакой служит.

Почуяв близость дома, лошади трусили бойчей, и сумерки омывали их бока, стянутые выпирающими обручами ребер, ласковой, ниспосланной Богом прохладой. Недаром же Господь создал лошадь и человека в один день.

Если Ешуа и был с кем-нибудь счастлив в жизни, то только с ними, со своими лошадьми, особенно с гнедой. Потому, наверно, он и дорогу любил. Заяц пробежит, птица вспорхнет, зашуршит придорожная осина, и на душе делается легко и светло, это тебе не в корчме и даже не в синагоге. Ехать бы и ехать и никогда не распрягать бы лошадей, не переступать порог, ни свой, ни чужой, ибо там, за порогом, – суета сует и муки вечные.

– А что ты в наших краях ищешь? – осмелел корчмарь. – Почему дом свой бросил?

– Что я ищу? – Человек в ермолке прополоскал вопросом горло, задумался и, прислушиваясь к цокоту копыт, ответил: – Мамин серебряный рубль ищу. Тебе он случайно не попадался?

– Где?

– В выручке.

– Нет, – с недостойной уверенностью сказал Ешуа. – Разные монеты попадались… серебряные и, бывало, золотые… А твоей матери – нет…

– А ты откуда знаешь?

– Такой рубль ладонь жжет.

– Неужто?

– Ей-богу. От него наутро волдырь…

– Я все равно его найду.

– Положим, найдешь. Ну и что? Мать за серебряный рубль не купишь.

– Не найду на земле, буду на небе искать. – Человек в ермолке поднял голову. – Вон ту звезду видишь?

– Вижу, – обреченно обронил корчмарь.

– Серебряный рубль чьей-то матери, – заметил бродяга. – Закатился туда и светит.

– Как же он мог туда закатиться? – опешил корчмарь.

– Очень просто, – объяснил человек в ермолке. – Все туда закатятся. Все.

– Рубли?

– Все наши матери, отцы, дети… И рубли… Только не все будут звездами светить.

– Почему?

– Чтобы вспыхнуть звездой, надо сперва изойти кровью.

– Говори, говори, – подхлестнул его корчмарь, когда человек в ермолке осекся. – От твоих слов и легко, и страшно. Говори!

– На сегодня, пожалуй, хватит, – устало бросил бродяга. – Да вон и Рахмиэлов овин.

Он что-то скрывает, подумал Ешуа, и тайна сближала его с этим странным, с этим завораживающим евреем. У каждого человека есть какая-нибудь тайна. И у меня она есть, размышлял корчмарь, пристально вглядываясь в темноту, в обвислые конские хвосты, которые – тоже непостижимая тайна, – разве даны они лошади только для того, чтобы отмахиваться от слепней?

– Послушай, – сказал Ешуа, захваченный какой-то сумеречной нежностью. – Может, тебе чего-нибудь надо?

– Ничего мне не надо, – пробормотал человек в ермолке.

– Только мертвому ничего не надо, – обиделся корчмарь. – Ты не стесняйся… проси! Хочешь – завтра в баню сходим… помоемся… попаримся… после бани пострижемся у Берштанского… Я от всей души… Ты не думай… я тоже вдоволь натерпелся лиха… скитался… бродяжничал… в чужих обносках до тринадцати лет ходил… Кто знает, может, и я когда-нибудь изойду, как ты сказал, кровью… Позапрошлым летом меня чуть не сожгли. Привязали к дереву и развели костер… Я страшно перепугался… А пугаться-то, по правде говоря, нечего… Я давно горю… И сын мой горит… и жена Хава… и девка… даже лошади дымком пропахли… Поедем ко мне. У Рахмиэла и кровати-то приличной нет… Ты сына моего не бойся… Он не злой… он несчастный… Я тебе и работенку подыщу… Ты меня слушаешь?

– Да.

– Слушаешь и не веришь. С чего, мол, корчмарь Ешуа, тертый калач, передо мной травкой стелется… такой добрый… Сейчас я объясню… сейчас я тебе объясню…

В сумерках мелькнула крыша Рахмиэлова овина.

– Останови фуру, – попросил человек в ермолке.

– Погоди! Сейчас я объясню…

Но попутчик спрыгнул с телеги и быстро зашагал к овину.

Ешуа долго смотрел ему вслед и, когда тот скрылся в березовой рощице, глухо, скрывая обиду, заговорил с гнедой:

– Никто никому не верит! Господи! Зачем ты не меня запряг в фуру? Я трусил бы рысцой от винокурни Вайсфельда до дому и славил бы тебя за то, что ты оказал мне такую милость и не создал человеком!.. Лошадь всегда кому-нибудь нужна. А кому нужен человек? Кому нужен человек? Лошадь, двуногая лошадь… серебряный рубль в чьей-нибудь выручке… осточертевшая всем тайна!.. Но-о-о! Но-о-о!

Когда от исправника пришла скрепленная гербовой печатью бумага о немедленном розыске государственного преступника, покусившегося на жизнь его превосходительства вице-губернатора, местечковый урядник Ардальон Игнатьич Нестерович был на огороде, где вместе с девятилетним сыном Иваном, которого он ласково называл Грозным, и семилетней дочерью Екатериной, нареченной так в память достославной государыни-императрицы, собирал спелую клубнику. Клубники было много, и грядки багровели под солнцем, припекавшим сильней, чем обычно об эту пору.