Григорий Канович - И нет рабам рая

К Гаркави?

В последний момент Дорский передумал.

Надо где-нибудь убить время – до вечера, а может, до ночи. Только бы не домой, в эту роскошную пустыню, на этот необитаемый остров, где, кроме гиганта-еврея с шапкой за пазухой, явившегося к нему из глухомани, из неизвестности, из небытия, никто его не ждет.

Подождет, подождет и отправится к Соколу или Луцкому, поднаторевшим в таких делах, и разминется с ним, с Мироном Александровичем.

Дорский и сам не мог взять в толк, почему ему вдруг захотелось разминуться с приезжим так, как разминулся он сорок с лишним лет тому назад со своей матерью, торговкой рыбой, Златой Вайнштейн, со своим местечком, затерянным среди лесов и погруженным в вечную дрему, в привычный невозмутимый кошмар, и со своим, как бы сказал его наисправедливейщий, архисовременный сын Андрей, народом.

Господи, как еще долго до вечера!

Среди ночи Морте почудилось, будто во дворе знакомо скрипнули тележные колеса. Держа в одной руке керосиновую лампу, она подошла к окну, раздвинула занавеску и уставилась в темень.

Во дворе было пусто.

Морта отошла от окна и, не гася лампу, вернулась в неуютную, вымершую горницу.

Свет лампы вырвал из темноты допотопный громоздкий комод, серебряные подсвечники, надраенные до блеска перед Пасхой, дубовый стол с крепкими и толстыми, как пни, ножками, покрытый чистой, постиранной к празднику, скатертью, стенные часы с тяжелым, как грузило, маятником, с круглым, как поплавок, циферблатом, удившие в мутной реке мрака время.

За окном полуночничал скиталец-ветер, и Морта прислушивалась к нему сторожко и благодарно.

Когда ей вконец стало невмоготу от темноты и одиночества, Морта поставила на стол лампу, вышла во двор и, спотыкаясь об обломки кирпича – Ешуа осенью перекладывал печь, – об обручи рассохшихся и развалившихся бочек из-под селедки, об опрокинутую пьянчугами дровяную колоду, добрела до конуры.

Собака спала.

То был тот самый пес, которого Морта восемь лет назад по велению Ешуа привела в корчму с кладбища после похорон наложившей на себя руки Хавы.

– Чернушка! – позвала Морта.

Собака сквозь сон услышала ее голос, завозилась, высунула облитую темнотой, как смолой, морду, дружелюбно тявкнула и выползла на животе из конуры.

Морта отвязала ее и виновато прошептала:

– Разбудила я тебя… Прости… Пойдем, расскажешь, что тебе снилось…

И повела в дом.

Узнай про такое Ешуа, он бы ей задал! Это, мол, не дело, это, мол, фуй!.. Сегодня – собаку впустила, завтра курей приведешь, а послезавтра – лошадь. У каждой твари свой дом – фуй!.. Фуй, фуй!.. Стены у каждой твари разные, а дом – один, земля наша, Ешуа!.. И коли одной какой-нибудь твари худо, почему бы ей не кликнуть, не призвать на помощь другую. Глядишь, отляжет от сердца, сгинет тоска.

Собака сидела напротив Морты, смотрела на нее усталыми, преданными глазами, щурилась от света керосиновой лампы и ждала не то угощения, не то приказа, не то ласки.

– Что ж тебе, Чернуха, снилось?

Чернуха завиляла хвостом, как бы отвечая виляньем на вопрос хозяйки.

– Понятно, – промолвила Морта. – Тебе снилось, будто ты маленький щенок, да?

– Да, – хвостом ответила Чернуха.

– Будто у тебя два брата…

– Да. – И снова исповедальный взгляд, и снова искреннее и согласное вилянье.

– Будто пришли солдаты и забрали их… и увезли за тридевять земель… в Сибирь… и осталась ты одна среди кур и гусей во дворе корчмы…

– Да.

– Одна… совсем одна… И не понимаешь ты ни их кудахтанья и ни их гогота… и вот ты уже собака, взрослый пес, тебя кормят и холят, тебе построили расчудесную конуру… с теплой печью… с погребом, где всякая всячина… с серебряными подсвечниками… с занавесками на окнах… и ты уже не лаешь, а кудахчешь и гогочешь, как они…

Собака слушала, слова Морты убаюкивали ее, исповедальный взгляд Чернухи постепенно гас, затягивался, как бельмом, дремотой, она прерывисто задышала и, уверившись в безнаказанности, растянулась у ног хозяйки и застыла, свернувшись калачиком. Пресвятая дева Мария, что я тут наплела, подумала Морта, и ей стало еще тоскливей.

Но куда же он пропал? С ним раньше никогда такого не бывало. Коли говорил: вечером приеду, вечером и приезжал. Может, ограбили? Может, избили до смерти? Нет, нет, теперь Ешуа даже мертвый приползет.

До вечера терпеливо ждала, думала – объявится, а ночью?.. Ночью и спросить-то некого. Не бежать же на ночь глядя на развилку к Семену. Да и что он, юродивый, знает?

Она дождется утра и, коли утром Ешуа не вернется, сама поедет в Россиены и разыщет его.

Но до утра еще – Господи ты, боже мой! До утра еще целых шесть часов.

Куда же деться?

Чернуха зарычала во сне и тут же замолкла.

– Куда же деться? – обхватив живот, вслух сказала Морта.

Ребенок торкнулся в чреве. Морта почувствовала толчок и, поглаживая живот, улыбаясь, продолжала:

– Ты слышишь меня?

И тут же ощутила еще два толчка, только более долгие и настойчивые, чем прежде.

– Ради бога, не торопись, – прошептала она. – Полежи еще немного… всю зиму лежал спокойно, а весной, весной зашевелился… как листочек… как теленочек… – скорей, скорей из хлева!.. Потерпи!.. успеется… Дай травке подрасти, дай солнышку разогреться!

Ребенок как будто внял ее просьбе, и толчки прекратились.

Морта взяла со стола керосиновую лампу и, оставив в горлице спящую собаку, осторожно, так, как обычно шла по воду, направилась в спальню. Лампа осветила новую, сделанную по заказу кровать из красного дерева с высокой резной спинкой, упиравшейся в побеленную стену.

Морта взбила подушки, тоже новые, но не легла, а только присела на краешек кровати.

Все в спальне было не так, как при Хаве.

Даже пол перестелили, покрыли оструганными, пахнущими лесом досками, покрасили городской липучей краской, поблескивающей в темноте, как глазурь на пироге.

Единственное, что осталось от Хавы, было зеркало.

– Пусть останется, – сказала Морта. – Я все равно в него не буду смотреться.

– Почему?

– Не буду, – заупрямилась она. – Посмотришься и еще не то увидишь.

– А кого, кроме себя, в нем можно увидеть? – полюбопытствовал корчмарь.

– Кого?.. Да мало ли кого…

Ешуа только осклабился.

Морта сидела на краешке кровати, и живот у нее всходил из-под платья, как солнце.

Когда еще она не помышляла о переходе в другую веру, когда еще надеялась на чудо, что из далекой Сибири, отбыв неправедное и жестокое наказание, вернутся ее братья-близнецы Пятрас и Повилас, старуха Шмальцене, эта змея подколодная, эта ханжа и святоша, прошипела в праздник тела Господня на паперти:

– Урода от них родишь! С головой птицы и ногами зверя!

Урода?

Морта снова погладила живот. Нет, у ее дитяти все будет, как и у всех: и голова, и ноги!