Григорий Канович - И нет рабам рая

– Стряслось что?

– Разговорчики! – насупился солдат.

– Господи! – вырвалось у Нафтали Спивака.

– Разговорчики!

– Ну и дожили! Даже с Богом нельзя!..

– Я покажу тебе Бога, морда, – ощетинился стражник и для острастки приподнял ружье.

Ардальон Игнатьевич Нестерович, который дохаживал в урядниках последние дни – после Пасхи его должен был сменить другой, построже да и помоложе, из Вилькии – участливо глядел на Морту, на погорельца Спивака, на парикмахера Берштанского, стригшего и брившего его почти что четверть века даром, за ради уважения к начальству, на чахлого синагогального служку, не забывая и про свою должность возницы, тускло отражавшую заходящее солнышко его прежней службы, пусть не ахти какой, но все-таки царевой.

Во дворе россиенского острога солдат высадил арестованных и, держа ружье наперевес, погнал их к одноэтажному каменному дому с крохотными, как скворечники, окнами.

Морта увидела во дворе привязанную к колышку гнедую, телегу, на которой Ешуа возил свой доходный и безнаказанный товар, и, удивляясь собственной смелости, ринулась к ней, как будто лошадь могла рассказать ей больше, чем все ее вымокшие в тихом и безропотном молчании попутчики; чем постаревший, похожий на осмоленного гуся, Нестерович и этот солдат, ружье которого всю дорогу упиралось в ее благодатный, как весенняя пашня, живот.

– Кузя! Кузя! – прошептала Морта.

Лошадь повернула голову, и в ее огромном зеленом глазу сверкнула слеза.

Сверкнула, покатилась по морде и затерялась в шерсти.

– Будет на чем вернуться домой, – услышала Морта за спиной голос урядника.

– За что его?.. За что? – спросила она.

– Да вроде бы… мальчишку зарезал…

– Это правда, Кузя? – задыхаясь, выдавила Морта.

Лошадь плакала.

Как еще далеко до вечера!.. Надо же было Турову не вовремя захворать! Могла же у него кровь хлынуть горлом в другой день или после слушания дела. Слушание, наверно, заняло бы часа три, не меньше, а с вынесением приговора и все четыре. Четыре часа в суде, час на скачках – глядишь, день и пролетел, и смерклось, и звезды высыпали. Такого звездного июня Мирон Александрович что-то не упомнит – поднимись на Крестовую гору, подставь ладонь и собирай небесное подаяние.

А теперь не то что до звезд – до полудня еще ого-го!

Куда же деться?

К кому – если не к Гаркави – пойти?

В Заречье, к Андрею?

Придет туда и от пани Мочар услышит: нету его, забрали, увели в наручниках.

Сколько раз Мирон Александрович зарекался не ходить к сыну – ноги моей в твоем свинарнике не будет! – но через неделю, через две гнев его улетучивался, и Дорский, давясь от отвращения и затыкая указательными пальцами чувствительный ко всякой вони нос, шмыгал в сырой, продуваемый сквозняками двор и по витой, сумасбродной лестнице поднимался в убогое жилище сына мимо ошарашенной пани Мочар, усатой особы с увесистыми, как цирковые гири, грудями, в потертом плисовом салопе, подозревавшей в нем кого угодно – филера, мужеложца, карточного шулера, но только не отца.

Предлагал Мирон Александрович Андрею – уж если тому так не нравится собственный дом на Завальной – снять угол подороже и попросторней, обещал помочь деньгами – зачем мне столько? – но сын с каким-то упоительным упорством отвергал все его предложения.

– Мне и тут хорошо.

– Тебе хоть на свалке, но только не вместе, – сетовал Дорский и истязал себя одним и тем же вопросом: ради чего его сын, единственный его наследник, променял все на эту дыру, на эту обшарпанную комнату, которую купеческая вдова пани Мочар сдавала гулящим барышням и иногородним гимназистам.

В отместку?

Но разве столь обожаемые Андреем Бакунин и Маркс жили в конуре, мстили своим родителям вонью и неуютом?

Бунтовать можно и в собственном доме на Завальной, где есть ванная и туалет, пуховые одеяла и перины. Будь ты трижды бунтовщик, мыться-то поутру все равно надо. Никакая революция не отменит ни мыло, ни воду.

Чего же ради прозябать на чердаке и пасти на себе клопов? Неужто их укусы могут на час, на минуту, на секунду приблизить желанное время всеобщего благоденствия? Может, начинать надо не с ниспровержения батюшки-царя, а с них – по клопику, по тараканчику вывести всю нечисть и оглянуться, авось на белом свете все и переменится к лучшему.

Но Андрею все нипочем. Шагая вдоль вертлявой Вилейки, прислушиваясь к ее ребячливому журчанью, Мирон Александрович вспоминал прошлое лето, когда его вызвали не куда-нибудь, а в охранку к ротмистру Лирову, и от этого воспоминания у него снова накипала утихшая было злость на сына.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Адвокат (польск.).

Раны божьи (польск.).