Григорий Канович - И нет рабам рая

Там, у колодца, за мытьем провонявших спиртным мисок Морта его и застукала.

– Ты хочешь, чтобы у нас родился урод… с головой птицы и ногами зверя? – спросила она.

О чем она, не сообразил Ешуа. О какой птице, о каком звере?

Он покаянно смотрел на Морту, на горочку мисок, на бадью, не зная, что делать.

– Прости, – наконец проронил он. – Черт попутал.

По виду ее – по щелкам глаз, по повисшим, как плети, рукам, по ногам, как бы врытым в землю, по тяжелому дыханию – как-никак дышала за двоих! – Ешуа чувствовал, что не дождаться ему прощения.

Слова его только выволокли наружу, усугубили ее неприязнь.

Об эту скрытую неприязнь Ешуа обжигался и раньше, особенно в постели, когда Морта вдруг поворачивалась к стене, и не выпотрошенная его ласками, настороженная, заряженная избыточной страстью, застывала до утра, дожидаясь, пока он уснет, захрапит, забудется. В такие ночи Ешуа не смыкал глаз – сомкнешь, мерещилось ему, и она тебя, чего доброго, придушит.

Только наутро, при свете дня, освобождался он от этих подозрений, посмеиваясь над своей бессонницей, старостью, а порой и женитьбой.

Морта догадывалась о его подозрениях, но не торопилась их рассеять – пусть поскребет в затылке, пусть не думает, будто осчастливил ее.

Просто ей хотелось видеть его другим. Каким, она сама не представляла, но раз стал ее мужем, то пусть переменится, это ж легче, чем перейти в другую веру.

– Полоть тебя надо, полоть! – говорила она, охваченная какой-то тихой, сострадательной нежностью.

– Ну и с чего ты начнешь? – отшучивался он. – С бороды или пейсов?

– С головы, – так же шутливо отвечала она.

– Поздно, – басил Ешуа. – Еще тяпки для моей головы не придумали, мотыги не изобрели.

Нет, не поздно, думала про себя Морта, мечтая выполоть из кудлатой головы Ешуа его вечные, изматывающие расчеты, его охотничье пристрастие к добыче – «бедный еврей на Руси трижды несчастней и беззащитней!»

Корчма – вот его враг, вот его губитель, считала Морта. Оторви его от стойки, вылей в Неман или в канаву всю водку из бочек, ждущих, когда их опорожнят, избавь его от этого золотоносного – золотоносного ли? – смрада, и он, Ешуа, станет таким, какой есть на самом деле – добрым, отзывчивым, щедрым. За такого она, Морта, и вышла, из-за такого решилась поехать к Ерухаму, от такого понесла и родит не урода, не птице-зверя, а человека . И не желает она, чтобы ребенок ее с колыбели, с малолетства дышал отравой, видел эти исковерканные хмелем рожи, слышал эти похабные зловонные слова. Не желает! Уж если Ешуа так, позарез, хочется чем-то торговать, пусть торгует тем, что не губит, а помогает жить – семенами, боронами, плугами. Да мало ли чем можно торговать на белом свете, кроме водки?

Каждое семя, которое взойдет, каждый колос, который зашумит, каждая борозда, которая проляжет в поле, там, возле ее родной деревни, будет не в укор им, а в радость. А что за радость от того, что кто-то на ногах не стоит, от того, что кого-то выворачивает?

Морта так и сказала Ешуа.

– За водкой приходят каждый день. А плуг и борону покупают раз в три года, – печально ответил корчмарь.

Морта молчала.

– Горло, Мортяле, есть у каждого, а вот земли…

– Тогда давай хлебом… только не белой… – глухо предложила она.

– Подумаем, Мортяле, подумаем… у меня у самого корчма в печенках сидит.

Предложение Морты обрушилось на Ешуа, как гром среди ясного неба. Закрыть корчму? После стольких лет трудов, борьбы с бедностью, неизвестностью, недолей! Да он же из-за нее, из-за корчмы, и на Хаве женился! А хабар! А мзда, многолетняя мзда уряднику Нестеровичу, исправнику Нуйкину, любому задрипанному чиновнику, хватающему тебя за грудки и грозящему тебе всякими напастями, если… не помажешь, не задобришь… не подкупишь. «Православный народ спаивает!» Благодетели нашлись, радетели! Только сунь им червонец, и они отдадут тебе тот же православный народ на съедение!

Да понимает ли Морта, что предлагает?

Морта понимала. Она и в Россиены отпустила его, взяв с него слово, что едет он за спиртным последний раз – продаст после Пасхи все запасы: и те, что в погребе, и те, что привезет, и больше никто не увидит его за стойкой, больше никто.

Ешуа нетвердо, со всякими оговорками, пообещал, но Морта добьется своего, она ж теперь не одна, союзник у нее, вот он, дубасит ее своими нетерпеливыми ножками в живот.

Голова птицы?! – снова мелькнуло у нее, и взгляд ее выхватил из темноты лисью морду Шмальцене.

Морта сложила бубликом пальцы и перекрестила угол спальни.

– Сгинь! Сгинь! – прошептала она.

И огляделась.

Лай Чернухи вывел ее из оцепенения.

Собака передними лапами царапала дверь спальни, где все еще, теперь уже в розовом киселе рассвета, горела керосиновая лампа.

Неужели вернулся?

Морта впустила в спальню собаку, отпрянула от ее сдобренной блохами ласки, на непослушных, почти негнущихся ногах доковыляла до окна, прислонила лоб к прохладному стеклу, но там, за стеклом, не было ни Ешуа, ни лошади, ни телеги. И вдруг она с какой-то неизбывной тоской ощутила студеное веяние беды, горькой и неотвратимой, и собственное бессилие, умноженное беременностью.

Ее внезапно охватило желание куда-то идти, почти бежать, только не стоять на месте.

Задув лампу, она в чем была кинулась на развилку, к Семену, единственному человеку, которому могла поведать о своей тревоге – Семен хоть выслушает, какой-никакой, а все-таки сын. Может, свалившаяся беда, – а в том, что стряслась беда, Морта уже не сомневалась – разбудит ото сна его рассудок, и в его больном мозгу, как в потухшей печи, под многослойной, непроницаемой золой безумия вдруг вспыхнет уголек, и от него, от этого уголька, займется то, что и она, Морта, и Ешуа, и каждый встречный и поперечный считают таким естественным, дарованным от роду и неистощимым – мысль .

Раздорожье, на котором целыми днями напролет стоял Семен, разбегалось в три стороны: в местечко, где он родился, в Вилькию и вниз, к Неману, к парому, переправлявшему возы на другой берег, чуть ли не в Германию.

После того как Семен помешался, никто прыщавым его не называл. Редко кто – кроме Морты и Ешуа – обращался к нему и по имени. И имя его, и состояние умещались в коротком, почти божественном слове « он ». Оно не только исчерпывало его безумие, но и содержало в себе устойчивое, не меняющееся отношение, складывавшееся из вошедшего в привычку покровительства, испуганного сочувствия и жалостливого пренебрежения. Голос его, высокий, пронзительный, смахивающий на предсмертный клик диковинной птицы, с утра до вечера тревожил ухабистую дорогу, дремотные поля, раскиданные там и сям избы:

– Умрите богачи и бедняки! Умрите воры и благочестивцы! Умрите невинные и порочные! И тогда придет Мессия, воскресит вас и поведет за собой в Землю обетованную.