Фатима Мернисси - Рожденная в гареме. Любовь, мечты… и неприкрытая правда

Я сидела на пороге и смотрела на наш дом, как будто это было какое-то незнакомое мне место. У нас был квадратный, вечно неизменный двор, размеченный со строжайшим соблюдением правил симметрии. Даже белый фонтан, непрестанно струившийся в середине двора, казался подчиненным и прирученным. По окружности его охватывал бело-голубой бордюр, который воспроизводил мозаичный рисунок, выложенный в квадратных плитах пола. Двор обрамляла арочная колоннада, по четыре колонны с каждой стороны. Верх и низ колонн были мраморные, а среднюю часть украшали бело-голубые изразцы, повторяя узор на полу и бордюре фонтана. Кроме того, во двор выходили четыре огромные гостиные, расположенные друг напротив друга. В каждую вели ворота внушительных размеров, примыкавшие к большим окнам, выходившим во двор. Рано по утрам и в зимнее время кедровые двери гостиных с резным орнаментом в виде цветов обязательно плотно закрывали. Летом же они оставались открытыми, а вход завешивали такой тяжелой бархатной парчой со свисавшими шнурами, что она пропускала внутрь лишь свежий воздух, но не шум или яркий свет. Деревянные ставни, закрывавшие окна гостиных, изнутри украшал такой же орнамент, как и на дверях, однако снаружи были видны только посеребренные кованые решетки да дивно разукрашенные стеклянные арки. Я любила эти разноцветные арки, потому что восходящее солнце всегда меняло их красные и синие оттенки на другие цвета и смягчало желтые. Как и тяжелые деревянные двери, летом окна держали широко открытыми, а занавески опускали только по ночам или во время короткого послеполуденного сна, чтобы его ничто не тревожило.

А если ты поднимал глаза вверх, можно было увидеть изящное трехэтажное сооружение, верхние этажи которого повторяли квадратную сводчатую колоннаду двора и завершались посеребренным кованым парапетом. И наконец, там было небо – оно висело высоко вверху, но все равно имело строго квадратную форму, как и все остальное, и было твердо вписано в рамку деревянного бордюра из поблекших золотисто-охряных геометрических узоров.

Смотреть на небо со двора – это захватывающее переживание. Сначала небо казалось спокойным из-за искусственной квадратной рамы. Но потом движение ранних утренних звезд, медленно угасающих на бело-голубом фоне, казалось настолько быстрым, что начинала кружиться голова. На самом деле в некоторые дни, особенно зимой, когда лиловые и ослепительно-розовые лучи солнца яростно гнали последние упрямо мерцающие звезды с неба, можно было легко поддаться гипнозу этого зрелища. Когда я запрокидывала голову, подняв лицо в сторону квадратного неба, мне начинало хотеться спать, но тут люди начинали выходить во двор отовсюду, из дверей и с лестниц… О, я совсем забыла про лестницы. Они находились в четырех углах двора, вели во все стороны и были очень важны, потому что даже взрослые могли играть на них во что-то вроде пряток, бегая вверх-вниз по зеленым глазурованным ступенькам.

Напротив меня во дворе находилась в точности повторяющая нашу гостиная дяди, у которого была жена и семеро детей. Мама не позволяла делать никаких видимых снаружи различий между нашей гостиной и дядиной, хотя дядя был старшим сыном в семье и потому по традиции имел право на более просторные и богаче отделанные жилые комнаты. Дядя не только был старше и богаче отца, но и семья у него была больше. Нас было всего пятеро с родителями, мной, братом и сестрой. А в семье дяди было девять человек (или десять, считая сестру дядиной жены, которая часто приезжала в гости из Рабата и порой оставалась жить по полгода, когда ее муж взял себе вторую жену). Но мама, которая ненавидела коммунальную гаремную жизнь и мечтала о том, чтобы всегда быть наедине с папой, настояла на условии, что между женами не будет никаких различий. Она будет пользоваться ровно теми же привилегиями, как и дядина жена, несмотря на разницу в их положении. Дядя щепетильно соблюдал это условие, потому что в хорошо устроенном гареме существует правило: чем больше у тебя власти, тем великодушнее ты должен быть. У него с детьми, в конце концов, было больше места, но только на верхних этажах, подальше от людного двора. Властью и превосходством не следует колоть людям в глаза.

Лалла Мани, моя бабушка с отцовской стороны, занимала гостиную слева. Мы ходили туда два раза в день, один раз утром – поцеловать ей руку и второй вечером – сделать то же самое. Как во всех остальных гостиных, у нее стояли диваны с подушками из шелковой парчи, обрамлявшие комнату по всем четырем стенам; в середине находилось огромное зеркало, отражавшее вход с внутренней стороны и его аккуратно уложенные драпировки; а пол полностью покрывал светлый ковер с цветочным рисунком. Нам никогда не позволялось ступать на ее ковер в обуви или, того хуже, мокрыми ногами, но летом этого было практически невозможно избежать, ведь двор дважды в день охлаждали водой из фонтана. Молодые женщины и девушки в семье, например моя двоюродная сестра Хама и ее сестры, любили во время мытья пола во дворе играть в бассейн, то есть, выливая на пол ведерко воды, «случайно» обливать рядом стоящего человека. Само собой, после этого младшие дети, особенно мы с двоюродным братом Самиром, бежали в кухню и вооружались шлангом, которым весьма тщательно поливали и двор, и всех, кто в нем был, а они кричали и пытались нам помешать. Наши крики, разумеется, беспокоили лаллу Мани, которая сердито поднимала шторы и предупреждала нас, что сегодня же вечером пожалуется дяде и папе. «Я скажу им, что больше в этом доме никто не уважает старших», – говорила она. Лалла Мани терпеть не могла, когда плещутся водой, и не выносила мокрых ног. И если мы прибегали поболтать с нею после того, как стояли возле фонтана, она всегда велела нам не двигаться с места. «Не говорите со мной с мокрыми ногами, – говорила она. – Сначала обсушитесь». В бабушкиных глазах всякий, кто нарушал правило чистых и сухих ног, получал клеймо на всю жизнь, и, если мы осмеливались ступить на ее ковер или запачкать его, нам напоминали об этом проступке на протяжении многих лет. Лалла Мани любила, чтобы к ней проявляли уважение, то есть оставляли спокойно сидеть и молча смотреть во двор в своем красивом наряде и головном уборе, украшенном драгоценными камнями. Ей нравилось, чтобы ее окружала мертвая тишина. Тишина была роскошью, доступной тем немногим счастливчикам, которые могли позволить себе отослать детей подальше.

Наконец, с правой стороны двора располагалось самое большое и самое элегантное помещение – столовая мужчин, где они ели, слушали новости, обсуждали дела и играли в карты. Мужчины единственные в доме имели доступ к большому радиоприемнику, который они держали в шкафчике в правом углу гостиной под замком, когда радио не использовалось. (Громкоговорители, однако, были выведены наружу, чтобы радио могли слушать все.) Папа был уверен, что ключи от радио есть только у них с дядей. Однако, что любопытно, женщины умудрялись регулярно слушать «Радио Каир», когда мужчин не было дома. Хама и мама часто танцевали под музыку и подпевали ливанской принцессе Асмахан, которая пела песню «Ахва» («Я влюблена»), когда мужчин не было поблизости. И я очень ясно помню, как взрослые впервые употребили слово «хаин» (предатели) в отношении нас с Самиром: мы тогда сказали отцу, что слушали «Радио Каир», когда он спросил нас, что мы делали, пока его не было. Из нашего ответа следовало, что где-то в доме есть незаконный ключ. А еще точнее, что женщины стащили ключ и сделали с него копию. «Если они сделали копию ключа от радио, скоро они сделают копию ключа от ворот», – рассердился отец. Последовала крупная ссора, женщин по одиночке допрашивали в мужской столовой. Но и после двух дней допросов выходило, что ключ от радио, похоже, упал с неба. Никто не знал, откуда он взялся.